Память, должно быть, сильно донимала и Оноре, и Жильдаса, и вид у них был измученный. Да они и были мучениками. Оба они, по ее просьбе или насильно, написали любовные письма этой поганке, и она их читала и перечитывала, чтобы лучше запомнить и цитировать потом некоторые фразы. Обоим она зачитывала отрывки во время свиданий, и яркие, прочувствованные слова, с мукой написанные в ночной лихорадке, становились непристойными и уродливыми, когда их читали вслух. Словно чернила, выцветая на солнце, мало того что лишали выражения смысла, а наоборот, придавали им противоположный смысл, мерзкий и похабный. К тому же она ошибалась или нарочно перевирала слова, читая одному отрывки из письма другого, и хохотала, когда бедняга в отчаянии пытался сохранить достоинство и исправить ошибку, убеждая ее, что она перепутала отправителя. Это смешило ее до слез. «Ба! – заливалась она. – Да у обоих писем один отправитель!» Оноре она называла не иначе как «Префект вкусных шампиньонов». Возвращаясь со свиданий в мрачных густых зарослях, он был целиком в руках этой дряни, готовый на все, лишь бы ее не потерять. Эта-то полная капитуляция и раззадоривала Марту. Оноре уже не обижался, без конца слушая издевательски вычитанные фразы из чужих писем (д’Орти тоже ей писал), и в конце концов перестал находить их смешными. Похоже, сопротивлялся один Жильдас. Он отказывался отступиться от Флоры и пропускал мимо ушей жестокие колкости Марты, хотя та и твердила Оноре, что именно Жильдас доставлял ей самое сильное наслаждение. Она постоянно попрекала Оноре его невзрачной внешностью и превозносила красоту Жильдаса. Похоже, Жильдас был единственным, кто действительно был способен ее увлечь, а любовь и богатство остальных господ она высокомерно отвергала. Но если она любила Жильдаса, то почему бы ей не убежать с ним вместе? Теперь он был богат, его пьесы и книги хорошо продавались. А если не любила, то зачем заниматься с ним любовью с тем неистовством, которое в красках описывал бедняга Оноре?
Я не случайно завел речь о Марте, прежде чем по-настоящему вывести ее на сцену: мне необходимо, чтобы все увидели, что это была за женщина.
И все же кого это я так боюсь ввести в заблуждение? Пора мне остановиться. Да простят меня литературные боги, но теперь, каждый вечер склоняясь над своей тетрадью, я испытываю удовольствие и зачастую забываю о времени. Бывает, что пропускаю ужин, и тогда моя домоправительница зовет меня с лестницы, беспокоясь о моем здоровье. Но во время обеда она нынче была довольна, потому что ел я прекрасно и был в отличном расположении духа. Я ликовал, как на удачном судебном заседании, и за столом со мной сидели Флора, Оноре, д’Орти и Марта, которой я, как мне казалось, вернул жизнь. Я произносил молчаливые тосты в честь Оноре и моих умерших друзей, исчезнувшего врага и утраченной навсегда возлюбленной.
Особняк, который д’Орти унаследовал в Коньяке, был одним из самых красивых в наших краях. Его огромные размеры и прекрасная планировка придавали скупо меблированным комнатам нездешний вид, который мне очень нравился. Во время бала это впечатление исчезло. Д’Орти пригласил всю провинцию, несомненно, чтобы покорить свою возлюбленную-служанку и разом истратить все деньги, которые она ему бросила в лицо. Прием был царский, особняк сверкал тысячами свечей, переливался тысячами огней и благоухал тысячами цветов. В двух огромных залах устроили буфеты, и всем этим великолепием заправляли пятьдесят лакеев, выписанных из Бордо и Перигё и одетых в ливреи дома д’Орти. Мы все явились в масках и были очень озабочены тем, чтобы нас сразу не узнали. Каждый из приглашенных заказал себе новый костюм и имел при себе полумаску, которую ему надлежало снять после полуночи. Такова была воля хозяина. Беднягу д’Орти, разум которого начал сдавать позиции под натиском бед, я сразу узнал по высокому, с флейтовым оттенком, голосу, но виду не подал.
Флору я тоже узнал довольно быстро. На ней было синее вечернее платье, цвет которого гармонировал с цветом глаз, и эти синие отблески выдавали ее влюбленному взору. Тем не менее я приветствовал ее: «Мадам!» – с таким отстраненным видом, что она сначала фыркнула, а потом расхохоталась, да так заразительно, что минут через пять нам пришлось снять маски и помахать ими друг на друга, чтобы высохли глаза.
– Ну вот, румяна потекли, – сказала она, вытирая глаза. – Боже мой, Ломон, как это у вас получилось: «Бонжур, мадам, мое почтение, мадам!» – точно незнакомой даме! У вас был вид театрального соблазнителя… Сознайтесь, вы же сразу меня узнали!
Я энергично запротестовал, и мы отправились в бальный зал. Там мы имели грандиозный успех, ибо наши па полностью слились со звуками оркестра. После трех вальсов и польки Флора запросила пощады. Я усадил ее в маленькое кресло и пошел по ее просьбе разыскивать Жильдаса, который улыбнулся нам в начале танца и которого я больше не видел.
– Он не в карнавальном костюме, одет как и все, и на нем золотая сверкающая маска, – объяснила она, чтобы мне было легче его найти.
Я дважды прошел сквозь толпу незнакомых приглашенных из Парижа, Лиона и Бордо, отыскивая глазами золотую маску, но не нашел, и мне стало не по себе. Прошло минут десять, и я отправился к апартаментам Флоры, где в тот вечер мы пили портвейн. Коридоры, комнаты и прихожие были пусты, я тихонько шел от одной темной комнаты к другой, бесшумно открывая двери и прислушиваясь. Последней была комната прислуги. Темнота наполнилась шорохом скомканного шелка, сброшенной на пол одежды, а потом я услышал звуки, которые узнал сразу: два тела бились друг о друга в бешеном ритме. Я застыл на пороге и, вместо того чтобы толкнуть дверь, прислонился к стене и зажал руками уши, потому что в этот момент к потолку взвился крик любви. Кричала женщина, и голос ее был голосом бесноватой, бьющейся в судорогах. Крик, полный боли, неистовства и восторга, оборвался на низкой, хриплой и какой-то невыносимо животной ноте. Я снова, не помня себя, бросился к двери, на этот раз с единственной целью: оторвать Жильдаса от этой девки и самому рухнуть между ее ног, на тело, из которого исходил этот жуткий, животный крик. Крик самки, за которой охотились все мужчины и которую не мог выследить никто. Я бросился на запертую на засов дверь и тут же словно очнулся. Стояла мертвая тишина, и она была еще непереносимее, чем только что звучавший нечеловеческий крик наслаждения и естества.
Не помню, как добрался до лестницы и каким чудом узнал в одичавшем существе, которое отразилось в зеркале, себя, Николя Ломона. Лицо этого существа было перекошено страхом. На секунду я застыл в замешательстве, прежде чем снова войти в зал, полный людей. Кто-то толкнул меня и, обернувшись извиниться, указал на свою маску. Это был выход из положения. Я вспомнил, что сунул маску в карман, когда полчаса назад бродил по коридорам. Минут пять я безуспешно искал ее на лестнице, пока не подошел кто-то из лакеев и не ахнул, увидев мой фиолетовый лоб с огромной шишкой. Он принес мне компресс со льдом и отправился к хозяину за другой маской. Я остался ждать его на кухне. Вокруг сновали слуги. В зале их лица сияли благодушными улыбками, а здесь были сердиты и измучены. Мое присутствие их нисколько не смущало, они меня просто не замечали, и мне стало скучно. Наконец вернулся запыхавшийся лакей и принес новую маску и что-то вроде тюрбана, чтобы прикрыть шишку и синяк на лбу. Я вручил ему несколько луидоров, и мой чудесный спаситель дал мне выпить какой-то микстуры: «собственного изготовления, поднимает господ на ноги». И я действительно легкой походкой вошел в зал, уже приготовившись соврать Флоре, что не нашел ее возлюбленного, но увидел его рядом с ней. Они о чем-то оживленно и весело болтали. Глаза Флоры буквально растворялись в его глазах, и в них светилась нежная улыбка.