Поэтому решил, что лучше отважно рассказать об этом заранее, чтобы не казалось, словно он что-то скрывает. Все произошло давно, и на протяжении всех лет после освобождения из Молодежного центра — известного также как Мусорка — он был образцовым работником, не пропустившим в «НорКемФарме» ни единого дня.
Он сложил письмо, потом поискал в шкафу передней конверт. Вместо этого нашел коробку неиспользованных рождественских карточек. Мальчик и девочка, оба в пушистом длинном нижнем белье, высовывали из-за угла любопытные носы и широко раскрытыми от удивления глазами смотрели на Санта-Клауса, стоявшего в темноте перед рождественской елкой. Пижама девочки слегка открывала половину попки, которая напоминала пухлую розовую щечку. Джон Партридж говаривал иногда, что Бинг заблудится в трех соснах даже с картой, и, возможно, так оно и было, но ему все-таки пришла в голову неплохая мысль, когда он увидел эту открытку. Он вложил свое письмо в рождественскую открытку, а ту поместил в конверт, украшенный листьями падуба и блестящими ягодами клюквы.
Прежде чем бросить письмо в почтовый ящик в конце улицы, он поцеловал его, как священник, склоняющий голову, чтобы поцеловать Библию.
На следующий день он ждал у почтового ящика в 2:30, когда почтальон проезжал по улице в своем смешном белом грузовичке. Цветы из фольги в переднем дворе Бинга лениво кружились, производя едва слышное жужжание.
— Бинг, — сказал почтальон. — Разве ты не должен быть на работе?
— Ночная смена, — сказал Бинг.
— Что, война начинается? — сказал почтальон, кивая на одежду Бинга.
На Бинге был камуфляж горчичного цвета, который он надевал, когда хотел почувствовать себя удачливым.
— Если начнется, я буду к ней готов, — сказал ему Бинг и подмигнул.
Из Страны Рождества ничего не поступило. Ну конечно, как могло быть иначе? Ведь он отправил свою карточку только вчера.
На следующий день тоже ничего не было.
И еще один день минул без ответа.
В понедельник он был уверен, что ответ придет, и вышел на крыльцо за полчаса до обычного времени появления почтальона. Черные и уродливые грозовые тучи сгущались над гребнем горы, за шпилем Скинии Новой Американской Веры. Буря, которую Бинг почуял в воздухе еще накануне, наконец-то накрыла город. Приглушенный гром сначала раздался в двух милях от него и в восемнадцати тысячах футов над землей. В этом взрыве не слышалось много шума, зато вибрация проняла Бинга до нутра и сотрясла его кости, укрытые в жировых отложениях. Цветы из фольги истерически вертелись, звуча точь-в-точь как стайка детей на велосипедах, мчащихся под гору, за пределы досягаемости.
Разрывы и раскаты причиняли Бингу глубокое беспокойство. Когда выстрелил пневматический пистолет, стоял невыносимо жаркий и грозовой день (именно так он вспоминал — не как тот день, когда застрелил отца, а как день, когда раздался выстрел пистолета). Отец почувствовал, как ствол уперся ему в левый висок, искоса посмотрел на стоявшего над ним Бинга. Он сделал глоток пива, причмокнул и спокойно сказал: «Я бы даже немного испугался, если бы знал, что у тебя есть яйца».
Нажав на спуск, Бинг сидел со стариком и слушал, как дождь барабанит по крыше гаража, меж тем как Джон Партридж растянулся на полу, дергая одной ногой, а по ширинке и вниз по штанам расползалось пятно мочи. Бинг сидел в этой позе, пока в гараж не вошла мать и не начала кричать. Тогда и для нее настал свой черед — хотя пневматический пистолет он во второй раз использовать не стал.
Сейчас Бинг стоял во дворе и смотрел на облака, сгущающиеся в небе над церковью и над вершиной холма, где его мать работала последние дни своей жизни… над церковью, которую он исправно посещал каждое воскресенье, с той самой поры, как научился ходить и лепетать всякую чушь.
Одним из первых его слов было «луйя!» — самое близкое воспроизведение, которого он мог достичь, произнося «аллилуйя». Много лет после этого мать называла его Луйя.
Сейчас в церкви никто не молился. Пастор Митчелл сбежал с замужней женщиной, не забыв прихватить всю наличку, а остальное имущество конфисковал банк. Воскресными утрами единственными кающимися в Скинии Новой Американской Веры были голуби, которые жили в стропилах. Теперь Бинг немного побаивался этой церкви… его пугала пустота. Ему казалось, что церковь презирает его за то, что он отказался и от нее, и от Бога, что временами она воистину наклоняется ему навстречу, сдвигаясь на фундаменте, чтобы посмотреть на Бинга своими разноцветными витражными глазами. Бывали дни — вроде сегодняшнего, — когда леса наполнялись сумасшедшим жужжанием летних насекомых, жидкий зной колыхался в воздухе, отчего церковь, казалось, увеличивалась в размере.
Гром прогрохотал во второй половине дня.
— Дождик, дождик, наутек, — прошептал про себя Бинг. — Приходи в другой денек.
Первая теплая капля дождя шлепнула его по лбу. За ней последовали другие капли, ярко горевшие в еще пробивающихся из-под туч солнечных лучах, косо падающих на землю из прогала голубого неба на западе. Дождь казался почти таким же горячим, как брызги крови.
Почта запоздала, и к тому времени как она прибила пыль, Бинг промок насквозь и ежился под шиферным навесом у входной двери. Он бросился к почтовому ящику наперекор косому ливню. Когда он оказался у мокрой железяки, из облаков ударила колючая и разветвленная, как куст безлистного шиповника, колючая молния. Она с таким грохотом пронзила землю позади церкви, что Бинг вскрикнул, когда мир полыхнул сине-бело-голубым и колючим. Он был уверен, что будет пронзен вспышкой заживо, тронут перстом Божиим и сожжен за то, что попотчевал своего отца гвоздевым пистолетом, и за то, что сделал после этого со своей матерью на полу кухни.
В ящике был счет за вывоз мусора, реклама нового магазина по продаже матрасов. И… больше ничего.
Шесть часов спустя, проснувшись в своей кровати, Бинг услышал трепетное звучание скрипки, а затем пение мужчины, голос у которого был таким же гладким и пышным, как глазурь ванильного торта. Это был его тезка, Бинг Кросби. Мистер Кросби мечтал о белом Рождестве, похожем на те, что он знал раньше.
Бинг подтянул одеяло к подбородку, прислушался. Пластинку была старой и виниловой, так что к мелодии примешивался легкий скрип иглы. Он выскользнул из постели и подкрался к двери. Пол холодил его босые ступни. В гостиной танцевали родители Бинга. На отце, который стоял к нему спиной, был камуфляжный костюм горчичного цвета. Мать, положив голову Джону на плечо, закрыла глаза и слегка приоткрыла рот, словно танцевала во сне. Под приземистой, уютной, окутанной мишурой елкой ждали подарки: три больших зеленых помятых баллона с севофлураном, украшенные малиновыми бантами.
Родители повернулись, медленно кружа, и тут Бинг понял, что на отце противогаз, а мать танцует голая. Ко всему, она спала, так что ноги у нее волочились по половицам. Отец обхватывал ее за талию, его руки в перчатках покоились на изгибе ее белых ягодиц. Голый белый зад матери светился как какое-то небесное тело, был бледен как луна.
— Па? — спросил Бинг.
Отец продолжал танцевать, поворачиваясь и увлекая за собой мать Бинга.
— СПУСКАЙСЯ, БИНГ! — воскликнул глубокий, рокочущий голос, настолько громкий, что в шкафу задребезжал фарфор. Бинг покачнулся от удивления, сердце содрогнулось у него в груди. Игла на пластинке подскочила и опустилась ближе к концу мелодии. — СПУСКАЙСЯ! ПОХОЖЕ, РОЖДЕСТВО В ЭТОМ ГОДУ ПРИШЛО РАНО, НЕ ТАК ЛИ? ЙОП-ЭЙ-ЙОП!
Отчасти Бингу хотелось броситься обратно к себе в комнату и громко хлопнуть дверью. В то же время он хотел закрыть глаза и уши, но не находил силы воли, чтобы сделать хоть что-то.