Вскоре обитатели острова узнали, что Цезарион с Родоном отправились по Нилу в Эфиопию, а Антилл уехал в Азию, к Октавиану. Последний хотя и принял его, но ничего не обещал.
Это известие принес Горгий, явившийся к изгнанникам самолично в один мартовский вечер.
Редко какого-нибудь гостя встречали с таким радушием. Когда он вошел в комнату, Барина плела сеть, рассказывая Дионе о странствованиях Одиссея. Дион трудился над головой Посейдона для нового корабля.
Как оживились лица, как весело зазвучали голоса. Посыпались вопросы, ответы, сообщения. Горгий должен был разделить ужин семьи. Свежие устрицы и лангусты гораздо больше понравились горожанину, чем изысканные блюда на пиршествах, в которых его приглашала участвовать царица.
Вообще новая и необычная обстановка так понравилась Горгию, что он заявил о своем намерении добиться изгнания и присоединиться к Диону и Барине, если только Пирр согласится его принять.
Когда они остались втроем за глиняным кувшином с вином, молодой чете показалось, что лучшее из того, что они оставили в городе, опять с ними.
Они не могли наговориться: Дион и Барина рассказывали о своей отшельнической жизни; Горгий - о царице, о мавзолее, который должен был вместе с тем служить сокровищницей. Он был выстроен прочно, как будто ему предстояло пережить века или выдержать серьезную осаду. В центре постройки находился обширный зал, предназначенный для мраморных саркофагов. В настоящее время украшали резьбой его стены и потолок, устраивали ложа, канделябры и жертвенные столы. В погребах, вокруг зала, и в верхнем этаже, который еще не был закончен, предполагалось устроить помещения для горючих материалов и трубы для свободного доступа воздуха.
Горгий сожалел, что не может показать друзьям этот зал, быть может, лучшее, роскошнейшее из его произведений. Самые дорогие материалы - коричневый порфир, темно-зеленый серпентин, темные сорта мрамора - пошли на эту постройку, а мозаика и медные двери были чудом александрийского искусства.
Тяжело ему было думать, что все это предназначено к уничтожению. Но мысль о том, что его постройка скоро примет труп царицы, была еще тягостнее.
Горгий не находил слов, чтобы выразить свое восхищение этой величайшей из женщин. Наконец Дион остановил его излияния, заметив, что Барине хочется узнать что-нибудь о своей матери, сестре и других родственниках.
Здесь все обстояло благополучно. Хотя Горгий чуть не каждый день должен был из кожи вон лезть, убеждая старого философа остаться в его доме.
Клеопатра, рассказывал далее архитектор, купила у старика дом и сад, заплатив тройную цену. Теперь он богатый человек и поручил Горгию вытроить ему другой дом.
Когда Горгий упомянул о Елене, Дион переглянулся с Бариной, но архитектор заметил это и сказал:
- Я все понимаю и признаюсь, что Елена кажется мне достойнейшей из девушек. Я вижу, что и она расположена ко мне. Но когда я стою перед царицей и слышу ее голос, точно вихрь уносит от меня всякую мысль о Елене. А обманывать кого бы то ни было не в моем характере. Как могу я добиваться руки девушки, которую так высоко ценю, когда образ другой владычествует над моей душой!
Дион напомнил Горгию его же слова о том, что царицу можно любить только как богиню, и, не дожидаясь ответа, перевел разговор на другие темы.
Было уже три часа ночи, когда Пирр явился за архитектором. В то время как быстроходнейшая из лодок рыбака отвозила Горгия в Александрию, он спрашивал себя, кто скорее удовольствуется скромной ролью хозяйки, девушка вроде Елены, прожившая до брака в уединении, или такая женщина, как Барина, попавшая в пустыню после шумной жизни в Александрии?
За этим веселым вечером последовал тяжелый и беспокойный день. Молодая чета должна была укрываться от сборщиков податей, отобравших у Пирра порядочный куш из его сбережений и новую барку, на которой он выходил в открытое море.
Вооружения требовали больших расходов, для флота нужны были суда, и это тяжело отзывалось на всех гражданах. Даже храмовые сокровища были изъяты, а между тем всякий видел, что деньги, стекавшиеся в казну и беспощадно выжимаемые у народа, шли не только на государственные нужды, но и на бешеную погоню двора за увеселениями.
Тем не менее восстания не последовало: такой любовью пользовалась царица, так дорожил народ самостоятельностью Египта и так велика была ненависть к римлянам.
Даже обитатели острова не могли не заметить, как усердно Клеопатра занималась приготовлениями к защите: повсюду на верфях работа шла днем и ночью; гавань наполнялась судами. Со Змеиного острова часто можно было любоваться военными учениями в открытом море.
Иногда появлялся и военный корабль Антония, который осматривал быстро возраставший флот, ободряя матросов пламенными речами. В этом отношении он до сих пор не имел соперников.
Двое сыновей Пирра были взяты во флот. Дион предлагал их отцу значительную сумму на выкуп, но их не отпустили.
Навещая родных по праздникам, Дионис и Дионик жаловались на учение, доводившее новобранцев до полного изнеможения; рассказывали о сыновьях граждан и крестьян, которых насильно забрали из родных семей и деревень. Во флоте бродило недовольство, и подстрекатели, рассказывавшие, как привольно живется матросам Октавиана, находили много слушателей.
Пирр заклинал сыновей воздержаться от мятежных замыслов, а женщины, напротив, готовы были одобрить все, что могло бы освободить их от тяжелой службы.
И Барина утратила прежнюю беззаботную веселость. Теперь ее глаза часто наполнялись слезами, она ходила понурив голову, как будто ее одолевали какие-то мучительные думы.
Быть может, апрельская жара и знойный ветер пустыни оказывали такое действие? Или в ней проснулась жажда развлечений, сожаление о прежней веселой и шумной жизни? Не утомило ли ее одиночество? Или любовь мужа уже не в силах вознаградить ее за утраченные блага? Нет, этого не было. Никогда еще она не смотрела на мужа с такой нежной преданностью, как теперь, когда им случалось остаться наедине. В такие минуты она была воплощением счастья и радости.
Дион, напротив, ни на минуту не утрачивал ясности и самообладания, как будто жизнь оборачивалась к нему самой лучшей стороной. А между тем он узнал, что на его имущество был наложен арест, и только благодаря влиянию Архибия и дяди оно не было отобрано в казну. Но теперь он ничего не боялся.
Величайшее счастье, какое бессмертные могут послать людям, ожидалось на острове. Женщины хлопотали над приготовлениями к важному событию.
Пирр привез из города жертвенник и мраморную статую Илифии, богини родов, которую римляне называли Луциной. Эти священные предметы передала ему Анукис от имени Хармионы. При этом она завела речь о змеях, которые в изобилии водились на утесах, соседних с островом Пирра, и спросила, можно ли поймать одну или две штуки. Пирр ответил, что это не представляет труда.
Статуя и жертвенник были поставлены вместе с другими священными предметами, и Барина, так же как другие женщины, частенько орошала его маслом.
Дион дал обет выстроить богине храмы на острове и в городе, если она будет милостива к его молодой жене.
В знойный июньский день рыбак привез на остров Елену, внучку Дидима, и Хлориду, няньку Диона, верную помощницу его матери, присматривавшую за рабынями в их доме.
Барина встретила сестру с распростертыми объятиями. Их мать не приехала только потому, что ее исчезновение могло возбудить подозрение сыщиков. Действительно, они не дремали. Марк Антоний по-прежнему разыскивал певицу. Филострат сулил два таланта награды тому, кто задержит Диона, так что шпионы постоянно следили за дворцом изгнанника и домом Береники.
По-видимому, Елена не так легко переносила одиночество, как Барина. Она относилась к сестре с искренней нежностью, но частенько задумывалась, а по вечерам уходила на южный берег острова и смотрела на город, где остались ее родные.
Прошло восемь дней со времени ее приезда, но она не могла привыкнуть к одиночеству, напротив, ее тоска, по-видимому, усилилась. Теперь она уходила на берег не только по вечерам, но и в знойный полдень. Она очень любила стариков.
Впрочем, предположение Диона, будто слезы, появлявшиеся иногда на глазах Елены, вызваны грустью не о родных, а о некоем более молодом жителе города, по-видимому, имело основание, так как однажды перед домом послышались веселые голоса, громкий, добродушный смех, и Дион, встрепенувшись, крикнул жене:
- Так смеяться может только Горгий, когда с ним приключится что-нибудь особенное.
С этими словами он поспешил к двери, но, несмотря на яркий лунный свет, не увидел за дверями никого, кроме Пирра, направлявшегося к берегу.
Но у Диона был чуткий слух. Вскоре ему послышались голоса из-за дома. Он тихонько направился туда, заглянул за угол, остановился в изумлении и минуту спустя воскликнул:
- Милости просим, Горгий. Заходи позднее. Я вам не буду мешать.
Затем, вернувшись к жене, шепнул ей на ухо:
- Сейчас видел Елену; выплакивает свою тоску по дедушке и бабушке на груди Горгия, - хлопнул в ладоши и прибавил смеясь: - В этой пустыне совсем разучишься жить с людьми. Ну можно ли смущать влюбленную парочку при первом свидании? Впрочем, Горгий тоже застал нас в Александрии при подобных обстоятельствах, так что я только отплатил ему той же монетой.
Архитектор вошел в комнату рука об руку со своей возлюбленной. Он страшно скучал по Елене и на восьмой день почувствовал, что жить без нее ему решительно невозможно. Теперь он мог добиваться ее руки; тем более что отношение его к Клеопатре изменилось уже на третий день после отъезда Елены. В присутствии Клеопатры образ Елены манил его еще сильнее, чем образ несравненной царицы в присутствии внучки Дидима в прежнее время. Такой тоски, какая одолевала его в последние дни, он никогда еще не испытывал.
XXII
На этот раз Горгий недолго оставался на Змеином острове, так как постройка гробницы шла днем и ночью.
В нижнем этаже заканчивалось внутреннее убранство, верхний быстро подвигался к завершению. Но и в подвалах еще оставалось много работы. Все в этом здании должно было поражать взоры. Мозаисты, украшавшие пол в большом зале, превзошли самих себя. Барельефы на стенах были чудом искусства.
Октавиан уже приближался к Пелусию, и если бы даже Селевк, начальник гарнизона, сумел отстоять крепость, то все же часть римского войска могла через несколько дней явиться в Александрию.
Впрочем, для приема врагов готовилось сильное войско.
Флот превышал численностью римский, конница могла бы привести в восторг знатока. Антоний возлагал большие надежды на воинов, которые служили под его командой в лучшие дни, знали его щедрость и великодушие и вряд ли могли забыть о том славном времени, когда он весело и бодро делил с ними труды и лишения.
Елена осталась на острове, и ее тоска по старикам значительно уменьшилась. Очевидно, ей начинала нравиться уединенная жизнь.
Напротив, молодого супруга томило беспокойство. Он скрывал это от женщин. Старый Пирр с трудом удерживал его от поездки в город, грозившей погубить все плоды его вынужденного одиночества и лишений. Уже не раз Дион собирался уехать со своей женой куда-нибудь в Сирию или Грецию, но важные соображения удерживали его от этого шага. Опаснее всего было то, что ни один корабль не выходил из гавани без тщательного осмотра.
Бодрость духа, всегда отличавшая Диона, уступила место лихорадочному беспокойству; а его верный старый друг тоже утратил душевное спокойствие, так как флот, в котором служили его сыновья, должен был скоро встретиться с флотом Октавиана.
Однажды он вернулся из города в глубоком волнении: Пелусий сдался.
Но никто не встретил старика на острове.
Что же случилось?
Уж не открыто ли убежище беглецов, и не увезли ли их вместе с семьей Пирра в город, в тюрьму?
Бледный как смерть, но сохраняя присутствие духа, он направился к жилищу. Диону и его отцу он был обязан высшим благом - свободой, а также и всем своим достоянием. Но если его опасения не напрасны, он останется одиноким, жалким нищим. Что же, если даже придется пожертвовать всем для того, кому он был всем обязан, Пирр сумеет покориться судьбе.
Было еще светло.
Никто не вышел ему навстречу; только огромный сторожевой пес Аргус бросился к хозяину с веселым лаем.
Пирр уже хотел взяться за ручку двери, когда она распахнулась настежь.
Дион увидел старика и, веселый, счастливый, упоенный радостью, ниспосланной ему в этот день, кинулся на шею своему другу, восклицая:
- Мальчик, и какой чудесный мальчик! Мы назовем его Пирром.
Светлые слезы покатились по щекам и седой бороде рыбака. Жена подошла к нему, приложив палец к губам, и он шепнул ей на ухо:
- Когда я привез их, ты опасалась, что горожане навлекут на нас гибель… но ты все-таки приняла их… и… его назовут Пирром… Чем заслужил я, маленький человек, такую награду!
За этим радостным днем последовали и другие, полные веселья, не омраченные никакими тревогами. Елена постоянно проявляла внимание и заботу о малыше, а старушка Хлорида и жена рыбака помогали молодой женщине своим опытом.
Все согласились, что еще не бывало такой милой матери, как Барина, и такого чудесного ребенка, как маленький Пирр. Но Диона ничто не могло удержать теперь на острове.
Тысячи обстоятельств, казавшихся до сих пор незначительными, теперь приобрели огромный смысл в его глазах и требовали его личного вмешательства. Он был отцом, и всякая небрежность в делах могла дурно отразиться на его ребенке.
Загоревший, с длинными кудрями и бородой, с огрубевшими от работы на верфи руками, в простом рыбацком платье, он стал почти неузнаваем. Никто бы не признал прежнего изящного франта в этом моряке.
Конечно, предприятие было небезопасно, но необходимость увидеться с матерью Барины, с ее дедом и бабкой, с Горгием заставляла его рискнуть, и однажды вечером, в последний день июля, он отправился в город, не сказав об этом Барине, которая теперь не покидала комнаты.
Ему было известно, что Октавиан расположился на восток от города, у ипподрома. Даже со Змеиного острова видны были палатки римлян на белых холмах. В день отъезда Диона Пирр привез известие, что Антоний со своими всадниками разбил конницу Октавиана. На этот раз известие о победе грозило Диону серьезной опасностью, так как дворец в Лохиаде был ярко освещен и набережная кишела народом. Толковали о победе, рассказывали, что к Марку Антонию вернулась его прежняя доблесть, что он бился, как герой.
Многие из тех, кто проклинал его вчера, сегодня присоединили свои голоса к приветствиям в честь нового Диониса.
В доме Горгия поздний гость застал только стариков. Они уже знали о счастье внучки. Обрадовавшись Диону, они хотели немедленно послать за своим другом и будущим сыном Горгием, который был в собрании эфебов. Но Дион решил отправиться туда сам.
Впрочем, он не сразу расстался со стариками, так как хотел повидаться с Береникой и нубиянкой Анукис. Они со времени рождения малыша каждый день заходили к философу, первая для того, чтобы узнать новости насчет дочери и внука, вторая - чтобы взять письма, которые она передавала на рынке Пирру.
Сначала пришла Анукис. Она радостно поздоровалась с Дионом, и хотя ей очень хотелось расспросить его о молодой матери, она подавила это желание и поспешила к Хармионе сообщить ей о прибытии нежданного гостя.
Береника явилась на этот раз в самом тревожном настроении.
Ее брат Арий со своими сыновьями вынужден был укрыться; им угрожала серьезная опасность. До сих пор Антоний благодушно относился к отношениям Ария с Октавианом; но теперь, когда последний расположился под самым городом, дом философа, который в детские годы Октавиана был его наставником и руководителем, а позднее другом, был по приказанию Мардиона занят скифской стражей. Самому Арию и его сыновьям было запрещено оставаться в городе, так что он с большим риском укрылся ночью в доме своего друга.
Напуганная женщина опасалась самых трагических последствий для своего брата в случае победы Антония, что, впрочем, не мешало ей от души желать успеха царице. Она, ожидавшая всегда несчастья, верила в возможность победы, так как смелый военачальник, по-видимому, совершенно оправился после поражения при Акциуме. Так же неустрашимо, как в прежние времена, вел он своих всадников на неприятельские ряды; так же легко размахивал огромным мечом, которым двадцать пять лет назад уложил Архелая недалеко от места нынешнего сражения. В своем золотом вооружении, в шлеме, прикрывавшем его львиную гриву, он действительно походил на своего предка Геркулеса, что признала и Хармиона, явившаяся вскоре после Береники. Она отпросилась у Клеопатры, чтобы расспросить Диона о молодой матери и ребенке, который был дорог ей, как первый внук человека, чья любовь, хотя и отвергнутая Хармионой, оставалась отрадным воспоминанием в ее жизни.
Дион нашел, что она сильно изменилась. Волосы сплошь поседели, щеки впали, складки около рта придали ее лицу скорбное выражение, сменившее прежнюю приветливую ясность. К тому же она, по-видимому, недавно плакала. И в самом деле, ей пришлось пережить печальные минуты.
Победа Антония праздновалась с великой помпой.
Он сам председательствовал на пиру, увенчанный по обыкновению пышной листвой и великолепными цветами. Рядом с ним сидела Клеопатра в светло-голубом платье, украшенном цветами лотоса и осыпанном жемчугами и сапфирами, как и маленькая корона на ее голове. Хармиона уверяла, что она еще никогда не была так красива. Но - об этом она умолчала - румянец на увядающих щеках Клеопатры был теперь искусственным.
Их встреча с Антонием после битвы, когда он, еще в полном вооружении, прижал ее к сердцу так пламенно, точно снова завоевал свою прежнюю любовь, была поистине трогательным зрелищем. Лицо царицы тоже сияло счастьем. Когда представили всадника, особенно отличившегося в сражении, она наградила его шлемом и панцирем из чистого золота.
Но еще до начала пиршества ей пришлось убедиться, что конец действительно наступает. Всадник, которого она так щедро одарила, спустя несколько часов перебежал к римлянам. Антоний послал Октавиану вызов, но тот отвечал, что его сопернику и без того не избежать смерти.
Это был ответ хладнокровного, уверенного в победе врага. Не сбылись и надежды на старых, служивших когда-то под знаменами Антония солдат, которые, как думали при дворе, должны были оставить нового вождя и перейти к своему прежнему полководцу. Все попытки в этом направлении кончились неудачей. Мало того, постоянно приходили известия, что воины Антония поодиночке или целыми отрядами переходят на сторону врага. Октавиан, уверенный в успехе, не придавал никакого значения попыткам Марка Антония привлечь солдат на свою сторону щедрыми обещаниями.