И когда они бродили вокруг, пристальный взгляд не оставлял их, ощупывал их ноги, тела, головы, любопытный, но не лишенный враждебности; он ползал по ним, как зимняя муха. И когда одна из женщин распахнула свою одежду, чтобы обнажить грудь и сунуть ее в рот ребенку, глаза ее не отрывались от их лиц, хотя им было неловко двигаться под ее взглядом, и они наконец отвернулись, не в силах больше стоять и смотреть на нее. Когда путешественникам предложили сладости, они протянули свои большие красные руки, чтобы взять их, и почувствовали, что рядом с этими мягкими, естественными людьми они неуклюжи, как солдаты, затянутые в тесные мундиры. Но вскоре деревня перестала обращать на них внимание, ее жизнь поглотила их. Руки женщин опять занялись плетением, их глаза опустились. Если они вставали, то лишь для того, чтобы принести что-нибудь из хижины, или поймать расшалившегося ребенка, или пересечь поляну с кувшином на голове, а если говорили, то лишь резкими нечленораздельными выкриками. Голоса звучали, когда ребенок получал шлепки, а потом затихали опять, голоса звучали в песне, которая то чуть повышалась, то чуть понижалась и вновь возвращалась к одной и той же негромкой печальной ноте. Найдя друг друга, Теренс и Рэчел отошли под дерево. Вид женщин, переставших смотреть на них, сначала был преисполнен покоя и даже красоты, но теперь вызывал ощущение холода и тоски.
— Да, — вздохнул Теренс, — мы кажемся здесь ничтожными, правда?
Рэчел согласилась. И это будет продолжаться бесконечно, сказала она, эти женщины под деревьями, деревья и река. Они отвернулись и пошли среди деревьев, держа друг друга под руку, без страха, что их увидят. Отойдя совсем немного, они опять начали убеждать друг друга в том, что любят, счастливы и довольны жизнью; но почему так больно любить, почему в счастье так много боли?
Вид деревни подействовал на всех, но на каждого по-разному. Сент-Джон, покинув остальных, медленно брел вдоль реки, погруженный в горькие и тоскливые мысли, — он остро ощущал свое одиночество. Хелен стояла одна на залитой солнцем площадке среди туземных женщин, и ее терзало предчувствие беды. В ее ушах звучали крики бессмысленных тварей, доносившиеся и сверху, и снизу, как будто они карабкались по стволам на верхушки. Какими маленькими кажутся фигурки, блуждающие среди деревьев! Хелен живо представила себе маленькие руки и ноги, тонкие сосуды, нежную плоть мужчин и женщин, которая повреждается и выпускает из себя жизнь так легко — в сравнении с этими огромными деревьями и глубокими водами. Упадет ветка, нога оступится — и земля раздавит их, или вода утопит. Думая так, она следила за влюбленными тревожным взглядом, как будто этим могла защитить их от судьбы. Повернувшись, она увидела рядом Флашингов.
Они обсуждали свои покупки и спорили, действительно ли это старинные вещи и не заметны ли в них признаки европейского влияния. Хелен тоже попросили высказаться. Ее заставили осмотреть брошь, а затем еще пару серег. Все это время она про себя ругала их, что они устроили эту экспедицию, что пришлось так далеко забраться и подвергнуть себя таким опасностям. Затем Хелен встряхнулась и попыталась говорить, но через несколько мгновений в ее сознании возникла картина: в Англии на реке посреди дня переворачивается лодка. Она знала, что это нездоровые фантазии, и все-таки отыскала глазами знакомые фигуры среди деревьев и после этого смотрела на них уже не отрываясь, чтобы уберечь их от беды.
Но когда солнце село и пароход, развернувшись, начал обратный путь к цивилизации, все тревоги Хелен улеглись. В полутьме стулья на палубе и люди на стульях выглядели, как угловатые формы; огненная точка сигареты отмечала рот, а двигаясь вверх и вниз — руку. Слова улетали в темноту и оседали неизвестно где, поэтому в них не вкладывалось особенной энергии и содержания. Глубокие вздохи, хотя и подавляемые до некоторой степени, регулярно раздавались со стороны белой возвышенности, представлявшей собой миссис Флашинг.
Позади был длинный и очень жаркий день, а теперь все цвета утонули во мраке, и прохладный ночной воздух будто мягкими пальцами давил на веки, тянул их вниз. Какое-то философское замечание, адресованное, по-видимому, Сент-Джону Хёрсту, не достигло цели и висело в воздухе, пока зевок не поглотил его и не отправил таким образом в небытие; это сочли сигналом к тому, чтобы зашевелиться и вполголоса заговорить о сне. Белая возвышенность завибрировала, вытянулась и пропала, затем, сделав несколько шагов и поворотов, удалились Сент-Джон и мистер Флашинг, оставив три безмолвные фигуры на трех стульях. В свете фонаря, висевшего высоко на мачте, и белесого от звезд неба они представляли собой лишь силуэты без черт и деталей; но даже в такой темноте после ухода остальных они почувствовали особую близость друг к другу, ибо думали об одном и том же. Некоторое время они молчали, а потом Хелен спросила со вздохом:
— Итак, вы оба счастливы?
Как будто промытый воздухом, ее голос звучал одухотвореннее и мягче, чем обычно. Два голоса совсем рядом ответили ей:
— Да.
Она смотрела на них, пытаясь сквозь мрак разглядеть Хьюита. Что она должна сказать? Рэчел вышла из-под ее опеки. Голос может достигнуть ее ушей, но уже никогда не проникнет так глубоко, как проникал еще сутки назад. Тем не менее до отхода ко сну ей полагалось произнести речь. Она хотела говорить, но почему-то чувствовала себя старой и подавленной.
— Вы понимаете, что делаете? — спросила она. — Она молода, вы оба молоды, а брак… — Тут она умолкла. Однако они с таким пылом стали умолять, чтобы она продолжала, как будто единственное, чего им не хватало, — это ее совет; и она добавила: — Брак! Что ж, это не просто.
— Об этом мы и хотим узнать, — сказали они, и Хелен подумала, что они, наверное, сейчас смотрят друг на друга.
— Это зависит от вас обоих, — веско произнесла она. Ее лицо было обращено к Теренсу; он почти не видел ее, но понял, что эти слова выразили искреннее желание узнать о нем побольше. Он сел прямо, поскольку до этого полулежал, и начал рассказывать все, что могло быть ей интересно. Он говорил как можно непринужденнее, стараясь развеять ее уныние.
— Мне двадцать семь лет, мой доход около семи сотен в год. Характер у меня в целом неплохой, здоровье отличное, хотя Хёрст и отмечает некоторую склонность к подагре. Полагаю, что я весьма умен. — Он сделал паузу, как будто ожидая подтверждения.
Хелен согласилась.
— Хотя, к несчастью, довольно ленив. Если Рэчел собирается быть глупой, я не намерен ей препятствовать… Как по-вашему, а в других отношениях я в целом приемлем? — робко спросил он.
— Да, то, что я знаю о вас, мне нравится, — ответила Хелен. — Однако — мы знаем так мало…
— Мы будем жить в Лондоне, — продолжил Теренс. — И… — Вдруг они с Рэчел в один голос стали спрашивать у Хелен: разве они не самые счастливые люди из всех, кого она знает?
— Тихо! — оборвала она их. — Миссис Флашинг, не забывайте. Она за нами.
Последовало молчание, и Рэчел с Теренсом почувствовали, что их счастье вызывает у нее печаль. Хотя их так и подмывало говорить о себе, они предпочли воздержаться.
— Мы слишком много говорим о себе, — сказал Теренс. — Расскажите нам…
— Да, расскажи нам, — эхом отозвалась Рэчел. Оба были в том настроении, когда кажется, будто всякий способен сказать нечто очень значительное. Хелен заставила себя говорить.
— В конце концов, хотя я порицаю Рэчел, сама я не намного умудреннее. Я старше, конечно, у меня полжизни позади, а вы только начинаете. Это озадачивает; иногда, пожалуй, и разочаровывает; хорошие стороны, наверное, не так хороши, как ожидаешь, но это интересно — да-да, вы, безусловно, найдете это интересным.