И в его и ее жестах была некая нарочитость, словно они разыгрывали спектакль для находившихся в отдалении смутных отражений их самих.
– Я не «микроб», – зачем-то произнес он.
– Oui, понятно… Я говорю, это видно.
– Regarderz!
[48]
Мужчина демонстративно провел расческой по волосам, как бы объясняя ее назначение.
– Спасибо, – сказала Алабама и вопросительно посмотрела на Дэвида.
– Мадам, – прогудел месье Жан, – позвольте представить лейтенанта Жака Шевр-Фейля. Он французский летчик и совершенно безобидный. А это его друзья, лейтенант Полетт, его жена, лейтенант Белландо, лейтенант Монтагю, он корсиканец, как вы сами поймете, – и еще вон там Рене и Бобби из Сен-Рафаэля, очень симпатичные юноши.
Закопченные красные лампы, алжирские циновки, защищающие от солнечного света, запах морской воды и ароматических трав придавали «Пляжу» Жана вид опиумного логова или пиратской пещеры. На стенах висели турецкие сабли, в темных углах сверкали медные подносы, положенные на африканские барабаны; инкрустированные перламутром столики притягивали к себе искусственные сумерки, как пелену пыли.
С небрежностью вожака, чьи прихоти сложно предугадать, Жак перемещал с места на место свое поджарое тело. Позади этой ослепительно великолепной персоны вытянулась свита: тучный, сальный Белландо, деливший с Жаком апартаменты и взрослевший в уличных драках в Монтенегро; мрачный романтик, наслаждавшийся своим отчаянием корсиканец, который так низко летал вдоль берега в надежде покончить счеты с жизнью, что купальщики могли бы прикоснуться к крыльям его самолета; высокая безупречная Полетт, за которой постоянно следовал взгляд жены с портрета Мари Лорансен
[49]. Грозно выпирая из белых пляжных костюмов, Рене и Бобби беседовали намеками в стиле Артюра Рембо. Бобби морщил лоб и шагал бесшумно, как это делают дворецкие. Он был старше остальных, участвовал в войне, и глаза у него были серыми и пустыми, как – всем известным летом – перепаханное небо над Верденом. Рене живописал промытый дождем солнечный свет, заимствуя цвета у изменчивого моря. Художник Рене родился в семье прованского адвоката, и его карие глаза горели холодным огнем, как у персонажей Тинторетто. Над дешевым патефоном украдкой пускала слезу жена эльзасского шоколадного фабриканта, не забывая громко поощрять свою дочь Рафаэль, которая пребывала в отчаянии, постоянно помня о своем южном происхождении и о том, что она дитя любви. Две полуамериканки двадцати с небольшим лет, которые разрывались между латинским любопытством и англо-саксонской осторожностью, их светлые крутые кудряшки мелькали в темноте, словно деталь ренессансного фриза с изображением херувимов.
Художническое воображение Дэвида встрепенулось, подстегнутое варварской картиной утра в Средиземноморье.
– А теперь хочу предложить всем вина, но только португальского, ведь у меня нет денег.
Помимо претенциозных попыток изъясняться по-английски, Жак не пренебрегал драматическими приемами и экспансивными жестами, чтобы сполна донести свою мысль до окружающих.
– Думаешь, он и вправду бог? – прошептала Алабама, обернувшись к Дэвиду. – А он похож на тебя, разве что он создание солнечное, а ты – лунное.
Лейтенант стоял рядом с Алабамой и по очереди трогал все, к чему она прикасалась, пытаясь создать незримую чувственную связь между ними, он напоминал электрика, устанавливающего сложный электроприбор. Оживленно жестикулируя, он беседовал с Дэвидом, демонстративно не глядя на Алабаму, чтобы скрыть свой неожиданно возникший к ней интерес.
– Я прилечу к вам на аэроплане, – великодушно предложил он, – а здесь я каждый день плаваю.
– Я прилечу к вам на аэроплане, – великодушно предложил он, – а здесь я каждый день плаваю.
– Тогда давайте выпьем сегодня, попозже, – произнес несколько озадаченный Дэвид, – потому что сейчас нам надо вернуться к ланчу, и больше нет времени.
Разболтанное такси лихо прокатило их по очаровательным тенистым аллеям Прованса, вознося над пересохшими виноградниками. Похоже, солнце забрало себе все краски, чтобы, заварив и настояв, замешать цвета грядущей зари на небе, а пока земля, белая и безжизненная, ждала щедрого разноцветья, которое овеет прохладой поздний вечер, проникая сквозь виноградные лозы и между камнями.
– Мадам, посмотрите на ручки девочки. Нам надо немедленно в тень.
– Ах, няня, пусть позагорает! Мне нравятся здешние красивые смуглые люди. Они такие искренние.
– Мадам, с детьми надо знать меру. Говорят, это вредно для кожи. Мы должны думать о будущем, мадам.
– А я, – сказал Дэвид, – собираюсь прожариться, чтобы быть похожим на мулата. Алабама, как ты думаешь, не будет слишком женственным, если я побрею ноги? Так они скорее загорят.
– Можно мне лодку? – спросила Бонни, не сводя глаз с моря.
– Хоть «Аквитанию», когда закончу следующую картину.
– Слишком démodé
[50], – вмешалась Алабама. – Мне лично хочется красивое итальянское судно, покачивающееся на водах Неаполитанского залива.
– Возвращение к истокам, – сказал Дэвид. – Ты опять становишься южанкой – но предупреждаю, если увижу, что ты строишь глазки этому юному Дионису, сверну ему шею.
– Не бойся. Я и поговорить-то с ним вразумительно не могу.
Одинокая муха билась в луче света над шатким столом, который был также и бильярдным. В обитой сукном столешнице лузы, когда требовалось, со стуком закрывались. Белое сухое вино, теплое и позеленевшее из-за синих бокалов, казалось неаппетитным. На ланч подали приготовленных с оливками голубей. От них исходил запах скотного двора в жару.
– Может быть, приятней будет поесть в саду, – проговорил Дэвид.
– Нас замучают насекомые, – возразила няня.
– Глупо, что приходится терпеть неудобства в такой прекрасной стране, – поддержала ее Алабама. – Когда мы только приехали, все было так хорошо.
– Все со временем становится хуже и дороже. Ты когда-нибудь думала о том, что такое килограмм?
– Полагаю, два фунта.
– Мы не в состоянии, – взорвался Дэвид, – съесть четырнадцать килограммов масла в неделю.
– Может быть,
полфунта, –виновато произнесла Алабама. – Надеюсь, ты не собираешься все испортить из-за килограмма…
– Мадам, надо быть очень осторожной, когда имеешь дело с французами.
– Не понимаю, – заметил Дэвид, – ты все жалуешься, что тебе нечего делать, почему же ты не занимаешься как следует домом?
– Чего ты от меня хочешь? Каждый раз, когда я пытаюсь поговорить с кухаркой, она скрывается в подвале и прибавляет сто франков к счету.
– Ладно… если завтра опять будут голуби, я не приду к ланчу, – пригрозил Дэвид. – Что-то надо делать.
– Мадам, – спросила няня, – вы уже видели новые велосипеды, которые купили работники после нашего приезда?
– Мисс Медоу, – неожиданно перебил ее Дэвид, – не будете ли вы так любезны помочь миссис Найт со счетами?
Алабаме было совсем ни к чему, чтобы Дэвид втягивал в разговор няню.