В последние месяцы беременности она пребывала в грузном и тяжелом ожидании неотвратимой неизбежности, и состояние это было неисчерпаемо долгим. К этому прибавлялось удрученное настроение. Требовалось столько жизненных сил, чтобы начинать все заново после таких тяжелых потерь. Порой она плакала. Тогда он застывал, окаменев, чувствуя, как готово разорваться сердце. Потому что она отвергала его, отвергала самую возможность признать его существование. Нахмуренное лицо ее говорило, что он должен отступить, не прикасаться к ней, оставить ее одну. Потому что к ней вернулись ее прежнее горе и прежняя потеря, страдания ее прежней жизни — смерть мужа, смерть детей. Память об этом была для нее священна, и он не должен был туда вторгаться с утешениями. За тем, что ей требуется, она придет к нему сама. Он стоял в отдалении, и сердце переполняли чувства. Ему оставалось лишь смотреть на ее слезы, видеть, как они, блеснув в глазах, катятся по этому застылому, с насупленными бровями, лицу, словно бы не ведавшему иных выражений, кроме хмурого, капают на грудь, такую спокойную, почти недвижимую. И вечное беззвучие — лишь время от времени она каким-то странным сомнабулическим движением достает платок, вытирает лицо, сморкается и вновь принимается беззвучно плакать. Он знал, что всякая его попытка утешить будет более чем бесполезной и лишь вызовет ее возмущение, раздражение. Ей нужно было плакать. Но ее слезы сводили его с ума. Сердце словно ошпаривало кипятком, голову стискивала боль, и он бросался вон из дома.
Самой большой и главной его радостью была девочка. Поначалу она его сторонилась, вела себя сдержанно. Какой бы дружелюбной вдруг ни казалась, на следующий день могла опять впасть в отчуждение и совершенно его не замечать — холодная, отстраненная, далекая.
На следующее же утро после женитьбы он понял, что с девочкой ему будет нелегко. На рассвете его разбудил тоненький голосок за дверью, жалобно взывающий:
— Мама!
Он поднялся и открыл ей дверь. Она стояла на пороге в ночной рубашке, прямо из постели — черные глазенки вытаращены и смотрят неприветливо, руно всклокоченных белокурых волос. Мужчина и ребенок стояли друг напротив друга.
— Хочу мою маму! — сказала девочка, ревниво напирая на слово «мою».
— Так входи, — мягко сказал он.
— Где моя мама?
— Она здесь. Входи же!
Выражение, с которым смотрела девочка на мужчину с растрепанными волосами и бородой, не переменилось. Голос матери ласково ее окликнул. Босые ножки с некоторой заминкой протопали в комнату.
— Мама!
— Иди сюда, детка!
Ножки мгновенно приблизились.
— Я потеряла тебя, — жалобно проговорила девочка. Мать протянула к ней руки. Ребенок стоял возле высокой кровати. Брэнгуэн без труда поднял ребенка, легкого как пушинка, и опустил его на постель, после чего и сам вернулся туда же.
— Мама! — резко, как от боли, вскрикнула девочка.
— Что, моя лапочка?
Анна, как уж, вползла в кольцо материнских рук и тесно прижалась к матери, прячась возле нее от присутствия мужчины. Брэнгуэн лежал и спокойно ждал. Последовала долгая пауза. Затем Анна вдруг резко обернулась, словно надеясь, что его уже нет рядом. Она увидела обращенное в потолок мужское лицо на подушке. Черные глаза на тонком детском личике глядели с враждебностью, руки ее вцепились в мать, крепко и испуганно. На несколько секунд он застыл неподвижно, не зная, что сказать. Лицо его было безмятежным, гладким, смягченным любовью, глаза светились мягким светом. Не поворачивая головы, он перевел взгляд на девочку; глаза его улыбались.
— Ты только что проснулась? — спросил он.
— Уходи! — бросила она в ответ, быстро, как молния, вздернув подбородок — движение змеи.
— Нет уж, — отвечал он. — Я не уйду. А вот ты можешь уйти.
— Уходи! — повелительно и резко сказала она.
— Тебе здесь тоже места хватит, — сказал он.
— Ты не должна гнать папу из его собственной постели, птичка моя, — с добродушной веселостью сказала мать.
Ребенок злобно покосился на него, жалкий и беспомощный.
— Ты тоже здесь уместишься, — сказал он. — Кровать большая.
Девочка опять хмуро покосилась на него, потом отвернулась и приникла к матери. Она этого не допустит. Днем она несколько раз спрашивала мать:
— Когда мы пойдем домой, мама?
— Мы дома, дорогая, теперь мы здесь живем. Это наш дом, и мы здесь живем с папой.
Ребенок вынужден был с этим смириться. Но он был настроен против мужчины. Вечером девочка спросила мать:
— А где ты будешь спать, мама?
— Я теперь сплю с папой.
Вошел Брэнгуэн, и ребенок сердито бросил ему:
— Почему ты спишь с моей мамой? Моя мама всегда спала со мной! — Детский голосок дрожал.
— Хочешь, и ты ложись с нами, — примирительно предложил он.
— Мама! — крикнула она и обернулась к матери, ища у нее поддержки.
— Я должна быть теперь с мужем, дорогая. Каждой женщине нужен муж.
— Ты ведь рада, что теперь мама и папа вместе, правда? — спросил Брэнгуэн.
Анна хмуро смотрела на него. Казалось, она обдумывает услышанное.
— Нет, — наконец вскричала она сердито, — нет, не хочу! — Лицо ее начало морщиться, и она горько зарыдала. Он стоял и смотрел на нее; он жалел ее, но что поделаешь.
Она тоже поняла это и притихла. Он был к ней снисходителен — беседовал, знакомил со всякой живностью, приносил ей в шапке только что вылупившихся цыплят, брал в птичник собирать яйца, позволял угостить лошадь хлебной корочкой. Девочка охотно сопровождала его всюду, принимала все из его рук, но по-прежнему оставалась безучастной.
К матери она относилась с удивительной и непонятной ревностью, вечно беспокоясь, где та находится. Если Брэнгуэн уезжал с женой в Ноттингем, то поначалу Анна играла дома спокойно и даже весело, и так проходило несколько часов. Но время шло, и внезапно раздавался крик: «Хочу маму! Хочу мою маму!» — после чего начинался плач, такой горестный и жалобный, что мягкосердечная Тилли тоже начинала плакать. Ребенок мучительно боялся, что мама ушла, ушла.
Но чаще в отношении к матери у Анны преобладало холодное неодобрение, когда она ее осуждала и была настроена критически: «Я не люблю, когда ты так делаешь, мама». «Я не люблю, когда ты так говоришь!» Девочка была самой больной проблемой Брэнгуэна и всех обитателей фермы. И при этом, однако, она оставалась живой, подвижной, порхала по всей усадьбе, не забывая прибежать и удостовериться, здесь ли мама. Беспечно веселой назвать ее было бы трудно, но она была проворной, сообразительной, вечно занятой, склонной к фантазиям и резкой смене настроений. Тилли говорила, что она с бесовщинкой, одержимая, но так ничего, пока не плачет. Вот плач Анны просто надрывал душу — горе ребенка казалось таким полным и неизбывным, будто в нем приоткрывалась вечность.
Товарищами ей стали животные на ферме; она разговаривала с ними, рассказывала им сказки, слышанные от матери, поучала их и делала им замечания. Однажды Брэнгуэн застал ее у ворот, ведущих на выгон и к утиному пруду. Хоронясь за перекладинами, она кричала огромным белым гусям, преграждавшим ей путь:
— Нехорошо гоготать на людей, если им надо пройти! Нельзя так делать!
Тяжелые спокойные птицы, поглядев на сердитое личико и руно непокорных волос, мелькавшие за перекладинами, задрали головы и, издавая протяжные трубные звуки, стали перегруппировываться, поводя красивыми боками, покачиваясь, как корабли на рейде — друг за другом, вразвалку, они выстроились цепочкой за воротами.