Такое
чувство вызывали не только самые бодрые пациенты - они оживленно болтали и бросались хлебным шариками, - но и тихие и угрюмые, которые в
перерывах подпирали голову руками и сидели, глядя перед собой отсутствующим взглядом. Какой-то недоросток за столом слева, по виду еще
школьник, с короткими руками и в круглых очках, мелко изрезал все, что навалил себе на тарелку, так что образовалась каша и мешанина из
кусков; затем склонился над ней и начал жадно поедать ее, засовывая время от времени салфетку за стекла очков, чтобы протереть глаза, и
неизвестно было, что он вытирает - пот или слезы.
Во время главной трапезы - обеда - два происшествия привлекли внимание Ганса Касторпа, поскольку это было возможно при его состоянии. Во-
первых, кто-то снова грохнул застекленной дверью. В это время подавали рыбу. Ганс Касторп досадливо вздрогнул и с решимостью раздражения
обещал себе на этот раз во что бы то ни стало подстеречь виновного. Он не только подумал, он заявил о своем намерении вслух, столь искрение
было его возмущение. "Я должен выяснить, кто это!" - прошептал он с чрезмерной горячностью, так что и мисс Робинсон и учительница удивленно
на него взглянули. Притом он повернулся всем корпусом влево и вдруг широко раскрыл глаза с покрасневшими белками.
Виновницей оказалась дама, вот она идет через зал, молодая женщина, скорее молодая девушка, в белом свитере и пестрой юбке, рыжевато-
белокурые волосы просто заплетены в косы и уложены вокруг головы. Гансу Касторпу почти не удалось рассмотреть ее профиль. Неслышно, словно
крадущейся походкой, что странно противоречило ее шумному появлению, и слегка вытянув вперед шею, направлялась она к крайнему столу слева,
стоявшему перпендикулярно к двери на веранду: это был так называемый "хороший" русский стол; одну руку она держала в кармане вязаной
кофточки, обтягивающей ее фигуру, а другую, поправляя волосы и как бы поддерживая их, поднесла к затылку. Ганс Касторп взглянул на эту
руку. Он знал толк в человеческих руках, относился к ним требовательно и со вниманием и, знакомясь с новыми людьми, прежде всего смотрел на
их руки. Эта рука, поддерживавшая волосы на затылке, была не очень-то дамской, не такая холеная и изысканная, как руки женщин из тех
общественных кругов, в которых вращался Ганс Касторп; в этой руке, довольно широкой, с короткими пальцами, чувствовалось что-то наивное,
детское, что-то напоминавшее руку школьницы; кое-как подстриженные ногти, видимо, не знали маникюра, они были тоже как у школьницы, а
вокруг них кожа чуть шершавилась, и можно было заподозрить, что их владелица страдает невинным пороком - грызет заусенцы. Впрочем, Ганс
Касторп мог об этом только догадываться - дама была от него все же слишком далеко. Опоздавшая кивнула своим соседям, села за стол, спиной к
залу, рядом с доктором Кроковским, который занимал председательское место за этим столом, и, все еще придерживая волосы на затылке,
повернула голову, через плечо окидывая взглядом публику; Ганс Касторп мельком заметил, что скулы у нее широкие, а глаза узкие... И когда он
это увидел - смутное воспоминание о чем-то или о ком-то легко коснулось его словно мимоходом...
"Ну конечно, женщина!" - подумал Ганс Касторп и еще раз пробормотал это даже вслух, причем так выразительно, что учительница, фрейлейн
Энгельгарт, поняла. Тощая старая дева улыбнулась с растроганным видом.
- Это мадам Шоша, - сказала учительница. - Она так небрежна... Прелестная женщина. - И лиловатый румянец на щеках фрейлейн Энгельгарт стал
еще ярче, что случалось, впрочем, всякий раз, когда она говорила.
- Это мадам Шоша, - сказала учительница. - Она так небрежна... Прелестная женщина. - И лиловатый румянец на щеках фрейлейн Энгельгарт стал
еще ярче, что случалось, впрочем, всякий раз, когда она говорила.
- Француженка? - строго спросил Ганс Касторп.
- Нет, русская, - ответила Энгельгарт. - Вероятно, муж - француз или французского происхождения, я точно не знаю.
Ганс Касторп, чье раздражение еще не улеглось, осведомился, не тот ли вон ее муж, указав на господина с опущенными плечами, сидевшего за
"хорошим" русским столом.
- О нет, не он, - ответствовала учительница. - Он еще не бывал здесь, его никто не знает.
- Закрывала бы дверь, как полагается! - сказал Ганс Касторп. - Каждый раз хлопает. Это же невоспитанно!
И так как учительница приняла упрек смиренно улыбаясь, словно сама была виновата, о мадам Шоша больше не говорили.
Второе происшествие состояло в том, что доктор Блюменколь встал и вышел из столовой - только и всего. Выражение легкого отвращения на его
лице проступило резче, и он, как обычно не сводя озабоченного взгляда с какой-то воображаемой точки, вдруг неслышно отодвинул свой стул и
удалился. И тут фрау Штер показала свою невоспитанность во всей красе: вероятно, наслаждаясь постыдно радостным сознанием, что она не так
серьезно больна, как Блюменколь, эта особа проводила его полусочувственным, полупрезрительным замечанием: "Бедняга! - И продолжала: - Скоро
он... скоро ему крышка... Опять понадобился Синий Генрих!" Совершенно непринужденно, с глупо невинным видом произнесла она это нелепое
прозвище - "Синий Генрих", и от ее слов Гансу Касторпу стало противно и смешно. Впрочем, доктор Блюменколь через несколько минут вернулся и
с тем же скромным видом, с каким вышел, снова уселся за стол и продолжал есть. Он тоже ел очень много, накладывал каждое кушанье дважды, и
все это - молча, с озабоченным, замкнутым лицом.
Обед кончился. Благодаря расторопности служащих - карлица оказалась особенно быстроногой - он продолжался лишь один час. Ганс Касторп
кое-как взобрался к себе наверх и опять улегся, тяжело дыша, в своем удивительном шезлонге на балконе, ибо после обеда полагалось лежать до
чая, - врачи считали это предписание особенно важным и требовали, чтобы больные ему неукоснительно подчинялись. И вот, между матовыми
стеклянными перегородками балкона, отделявшими его, с одной стороны, от Иоахима, с другой - от русской супружеской пары, лежал он,
погруженный в какое-то полусознательное состояние; его сердце колотилось, он дышал ртом. Когда Ганс Касторп высморкался, на платке
оказалась кровь, но у него не хватило сил задуматься над этим обстоятельством, хотя он страдал некоторой мнительностью и был склонен к
ипохондрии. Он снова взялся за "Марию Манчини" и на этот раз докурил ее до конца, но у нее был по-прежнему препротивный вкус. Голова его
томительно кружилась, и он лениво раздумывал о том, как странно себя чувствует здесь наверху. Два-три раза его грудь сотрясалась от
беззвучного смеха, когда он вспоминал о жутком прозвище плевательницы, которое фрау Штер, по своей бестактности, произнесла во
всеуслышанье.
ГОСПОДИН АЛЬБИН
В саду перед домом легкий ветер развевал фантастический флаг с жезлом, обвитым змеей. Небо снова закрыла сплошная пелена туч. Солнце село,
и сразу потянуло неуютным холодком. Общая галерея для лежания казалась переполненной; оттуда доносились болтовня и хихиканье.
- Господин Альбин, умоляю вас, спрячьте нож, уберите его, иначе случится беда! - жалобно молил высокий дрожащий женский голос.