.. Итак, подле него был честный Иоахим; чтобы поскорее отдаться вожделенной службе в армии, он терзал и мучил
гофрата Беренса, упрашивая поскорее отпустить его вниз, на "равнину", как больные с легким, но явным презрением именовали мир здоровых
людей. Стремясь достичь этой цели и сэкономить время, с которым здесь обращались столь расточительно, Иоахим вносил в исполнение лечебной
повинности присущую ему добросовестность; делал он это, конечно, ради собственного исцеления, но, как иногда подозревал Ганс Касторп,
отчасти и ради самой повинности: ведь это была служба не хуже всякой другой, а долг есть долг. Итак, Иоахим, покидал вечером общество
больных уже через какие-нибудь четверть часа, стремясь поскорее улечься на воздухе, и это было правильно; его воинская дисциплинированность
до известной степени помогала и Гансу Касторпу, человеку сугубо штатскому, выполнять предписания врачей, иначе он без смысла и цели охотно
бы посидел еще с остальными, заглядывая в маленькую "русскую" гостиную. Однако та настойчивость, с какой Иоахим стремился сократить
вечернее сидение в обществе пациентов, имело еще одну тайную причину, о которой Ганс Касторп отлично догадывался с тех пор, как стал
понимать, почему в известные минуты лицо Иоахима бледнеет пятнами и рот как-то особенно жалостно кривится. Ибо на этих сборищах в маленькой
гостиной присутствовала и Маруся, хохотунья Маруся с маленьким рубином на красивой руке, с апельсинными духами и источенной червем болезни
высокой грудью; теперь Ганс Касторп понимал, что именно это обстоятельство и заставляет Иоахима бежать отсюда, так как общество больных
неудержимо и мучительно притягивает его; чувствовал ли Иоахим, что он тоже "заперт" в тесном пространстве и даже в еще большей степени, чем
он сам, ибо Маруся с ее апельсинным платочком, в довершение всего, пять раз в день сидела с ними за тем же столом? Во всяком случае, у
Иоахима было достаточно своих сердечных забот, и едва ли его присутствие могло чем-нибудь помочь Гансу Касторпу в его внутренних
трудностях. Правда, это ежедневное бегство Иоахима было очень почтенно, но меньше всего могло оно подействовать на двоюродного брата
успокаивающе, а порой Гансу Касторпу мерещилось, что в достойном примере, который подавал Иоахим, столь ревностно выполняя лечебную
повинность, и в его многоопытных советах есть что-то подозрительное.
Ганс Касторп не пробыл в "Берггофе" и двух недель, но у него возникло такое чувство, будто он здесь наверху уже давным-давно, и распорядок
дня, которому Иоахим следовал с чисто служебной точностью, начал приобретать в глазах приезжего отпечаток какой-то само собой разумеющейся
святости и нерушимости, причем жизнь внизу, на равнине, казалась отсюда странной и нелепой. Он уже обрел завидную ловкость в обращении с
двумя одеялами, при помощи которых, лежа на воздухе, придаешь себе вид аккуратного свертка, настоящей мумии; еще немного, и он будет
проделывать это с не меньшей уверенностью и мастерством, чем Иоахим, и так же по всем правилам захлестывать вокруг себя одеяла; даже
странно, что внизу, на равнине, никто не подозревает об этом искусстве и его правилах. Да, это было удивительно; но вместе с тем он дивился
и тому, что находит это удивительным, и та тревога, которая заставляла его искать совета и поддержки, снова просыпалась в нем.
Вспоминал он и о гофрате Беренсе, о данном ему sine pecunia совете вести тот же образ жизни, что и все пациенты, и даже измерять себе
температуру, и о Сеттембрини, который, услышав про совет главного врача, особенно громко и многозначительно расхохотался, а потом
замурлыкал что-то из "Волшебной флейты".
Да, это было удивительно; но вместе с тем он дивился
и тому, что находит это удивительным, и та тревога, которая заставляла его искать совета и поддержки, снова просыпалась в нем.
Вспоминал он и о гофрате Беренсе, о данном ему sine pecunia совете вести тот же образ жизни, что и все пациенты, и даже измерять себе
температуру, и о Сеттембрини, который, услышав про совет главного врача, особенно громко и многозначительно расхохотался, а потом
замурлыкал что-то из "Волшебной флейты". Да, Ганс Касторп попытался обратиться мыслью к этим двум людям, желая знать, успокоит ли это его.
Ведь гофрат Беренс уже сед и годится ему в отцы. Кроме того, он глава этого учреждения, высший авторитет, а Ганс Касторп испытывал
беспокойную душевную потребность в отеческом авторитете. И все-таки, когда он пытался мысленно отнестись к гофрату с детским доверием, это
ему не удавалось. Беренс похоронил в Давосе жену, - горе, которое сделало его, между прочим, немного чудаковатым, - а потом так и остался в
этих местах, оттого что здесь была ее могила, да и его собственное здоровье пошатнулось. Вылечился ли он? Здоров ли он теперь и полон ли
недвусмысленной решимости излечивать людей, чтобы они могли как можно скорее возвращаться на равнину и служить? Его щеки всегда были
синими, и, в сущности, выглядел он так, словно у него повышенная температура. Но, может быть, это только кажется, и лишь здешний воздух
повинен в его цвете лица? Ведь и Ганс Касторп изо дна в день ощущает какой-то сухой жар, хотя жара у него нет, по крайней мере насколько
можно судить не прибегая к термометру. Правда, если послушать рассуждения гофрата, то невольно опять возникала мысль о повышенной
температуре; говорил он как-то странно - грубовато и вместе с тем весело и добродушно, но в его речах чувствовалась экзальтация,
лихорадочность, и это впечатление еще усиливалось при взгляде на его всегда синие щеки и слезящиеся глаза, как будто он продолжает
оплакивать жену. Ганс Касторп вспоминал сказанное Сеттембрини о "меланхолии" гофрата, о его "безнравственности" и о том, что итальянец
назвал его "смятенной душой". Быть может, все это было дерзкой и пустой болтовней; и все-таки молодой человек находил, что размышления о
Беренсе действуют не слишком успокоительно.
Но ведь был еще сам Сеттембрини, вечный оппозиционер, ветреник и "homo humanus", как он называл себя; и он многословно и самоуверенно
доказывал Гансу Касторпу, что болезнь и глупость вовсе не являются противоречием и дилеммой для человеческого чувства. Так как же насчет
Сеттембрини? Полезно ли размышлять о нем? Ганс Касторп хорошо помнил, что не раз в слишком живых сновидениях, наполнявших здесь наверху его
ночи, он возмущался умной сухой усмешкой итальянца под красивым изгибом усов, обзывал Сеттембрини шарманщиком и пытался его оттеснить, так
как Сеттембрини ему только мешал. Но это происходило во сне, бодрствующий Ганс Касторп был иным, менее необузданным, чем в сновидениях.
Наяву все могло сложиться иначе, и, пожалуй, полезно обратиться к такому человеку нового типа - критикану и бунтарю, хотя его строптивость
чересчур слезлива и многословна. Сеттембрини ведь сам назвал себя педагогом, - очевидно, он желал оказывать влияние; а юноша Ганс Касторп
горячо желал, чтобы на него влияли, - правда, в меру, а не так, как это имело место на днях, когда Сеттембрини совершенно серьезно
порекомендовал ему уложить чемоданы и уехать отсюда раньше срока.
"Placet experiri", - подумал он, усмехаясь, ибо настолько-то знал латынь, хоть и не решился бы назвать себя homo humanus.