- Вот досада, - сказал Иоахим, - даже как-то неловко. Простуды, как тебе известно, здесь не recus*, их не признают, при особой сухости
здешнего воздуха они официально отрицаются, и плохо пришлось бы тому пациенту, который вздумал бы заявить Беренсу, что простужен. У тебя,
конечно, другое дело, ты в конце концов имеешь право простудиться. Хорошо, если бы нам удалось приостановить катар, внизу знают, как это
сделать, но тут... сомневаюсь, чтобы тут этим хоть сколько-нибудь заинтересовались. Лучше у нас не болеть, все равно никто не обратит
внимания. Это давнишняя теория, напоследок и ты с ней столкнешься. Когда я приехал, здесь была одна дама, она целую неделю хваталась за ухо
и жаловалась на боль; наконец Беренс посмотрел ей ухо. "Можете совершенно не беспокоиться, - сказал он, - это не туберкулез". На том дело и
кончилось. Ну, посмотрим, чем тебе можно помочь. Завтра утром, когда ко мне придет массажист, я скажу ему. Такой здесь порядок, а он
передаст кому следует, и, может быть, тебя все-таки полечат.
______________
* Приняты (франц.).
Так сказал Иоахим, и служебный механизм оправдал себя. В пятницу, когда Ганс Касторп возвратился к себе после утреннего моциона, в дверь
постучали, и состоялось его личное знакомство с фрейлейн Милендонк, или "старшей", как ее называли; до сих пор он видел эту перегруженную
заботами даму только издали - она либо выходила из комнаты больного, либо пересекала коридор, чтобы войти в другую, либо появлялась на
минуту в столовой, и он слышал ее пискливый голос. Теперь она сама к нему пожаловала; услышав его кашель, она жестко и отрывисто постучала
в дверь костяшками пальцев и, не успел он сказать: "Войдите", распахнула ее, причем, шагнув через порог, тут же откинула голову и еще раз
проверила номер.
- Тридцать четыре, - громко пискнула она. - Правильно. - Послушайте, молодой человек, on me dit que vous avez pris froid. I hear, you have
caught a cold. Wy, kaschetsja, prostudilisj, - говорят, вы простудились? На каком языке прикажете объясняться с вами? Вижу, что по-немецки.
А-а, гость молодого Цимсена... Но я спешу в операционную. Там нужно одного хлороформировать, а он наелся салата из бобов. За всем ведь не
доглядишь. И как это вас угораздило здесь подхватить простуду?
Ганс Касторп был шокирован ее манерой выражаться, - а еще дама старого дворянского рода! Говоря, она все время забегала вперед, точно
описывала петли, беспокойно вертела головой с задранным, что-то вынюхивающим носом, как хищная птица в клетке, и помахивала перед собой
веснушчатой, слегка сжатой рукой с оттопыренным большим пальцем, словно хотела сказать: "Ну, живо, живо, живо! Говорите сами, не слушайте
меня, тогда я скорее уйду". Ей было лет сорок - низенькая особа с бесформенной фигурой, в белом с поясом медицинском халате и с гранатовым
крестиком на груди. Из-под сестринской шапочки выбивались жидкие рыжеватые космы, водянисто-голубые воспаленные глаза - на одном к тому же
сидел весьма зрелый ячмень - неуверенно шныряли, нос был вздернутый, рот лягушачий, причем искривленная нижняя губа выдавалась вперед, и
фрейлейн Милендонк при разговоре загребала ею, как лопатой. И все-таки Ганс Касторп разглядывал ее со всей той скромной терпимостью и
простодушным дружелюбием, какие были ему присущи.
- Что это еще за простуда, а? - снова спросила "старшая", пытаясь придать своему взгляду проницательность, что ей никак не удавалось, ибо
глаза ее неудержимо бегали по сторонам. - Мы таких простуд не любим. А вы часто простужаетесь? Ваш двоюродный брат тоже часто простужался?
Сколько вам лет? Двадцать четыре? В таком возрасте это бывает.
- Мы таких простуд не любим. А вы часто простужаетесь? Ваш двоюродный брат тоже часто простужался?
Сколько вам лет? Двадцать четыре? В таком возрасте это бывает. Да, и вот вы приезжаете сюда наверх и схватываете простуду? А нам с вами,
молодой человек, здесь не полагалось бы говорить о "простуде", эта чепуховина бывает только у вас там внизу. (Выражение "чепуховина"
прозвучало как-то особенно неуместно и вульгарно в ее устах, при этом она противно выпятила нижнюю губу.) У вас самый настоящий катар
дыхательных путей, допускаю, да и по глазам видно. (Она снова сделала попытку проницательно уставиться на него, и ей это опять не удалось.)
Но катары бывают не от простуды, они бывают в результате инфекции, к которой человек оказался восприимчивым, и вопрос только в том,
безобидная у вас инфекция или не очень безобидная, все остальное - чепуховина. (Опять это отвратительное слово.) Ваша восприимчивость,
будем надеяться, имеет в большинстве случаев вполне безобидный характер, - продолжала она и как-то странно взглянула на него своим весьма
зрелым ячменем. - Вот вам вполне безобидное антисептическое средство. Может быть, от него вам и станет легче. - Она извлекла из висевшей на
поясе черной кожаной сумки какой-то пакетик и положила на стол. Это был формаминт. - Впрочем, вид у вас утомленный; точно у вас жар. - Она
продолжала смотреть ему в лицо, причем взгляд ее все-таки соскальзывал куда-то в сторону.
- Вы измеряли температуру?
Он ответил отрицательно.
- А почему? - спросила она, подгребла искривленной нижней губой и выпятила ее.
Он промолчал. Этот малый был, видимо, еще очень молод, и у него осталась от школы привычка молчать, когда его спрашивают, а он не знает,
что ответить.
- Вы что же - вообще никогда не измеряете температуру?
- Измеряю, сударыня. Когда у меня жар.
- Молодой человек, температуру измеряют прежде всего, чтобы узнать, есть ли жар. А сейчас, по вашему мнению, у вас нет жара?
- Право, не знаю, сударыня; никак не пойму. Познабливает меня и в жар бросает уже давно, с тех пор как я сюда приехал.
- Ага. А где же ваш градусник?
- Я не захватил его с собой, сударыня. Зачем? Ведь я приехал сюда только в гости, я здоров.
- Чепуховина! И меня вы позвали потому, что здоровы?
- Нет, - вежливо улыбнулся он, - потому что я слегка...
- Простудились? Поверьте, такие простуды мы видели не раз. Нате! - сказала она, снова порылась в сумке, извлекая оттуда два длинных
кожаных футляра, черный и красный, и положила на стол.
- Вот этот стоит три с половиной франка, а этот пять. Конечно, лучше если вы возьмете за пять, это уж на всю жизнь, разумеется при
бережном обращении.
Улыбаясь, взял он со стола красный футляр и открыл. Словно некая драгоценность, лежал стеклянный термометр на красном бархате футляра, в
желобке, точно соответствовавшем его форме. Градусы были отмечены красными черточками, десятые - черными. Цифры тоже были красные, тонкий
нижний конец градусника заполнен зеркально отсвечивающей ртутью. Холодный ртутный столбик стоял очень низко - гораздо ниже цифры
нормального животного тепла.
Ганс Касторп знал, как должен вести себя человек, у которого есть самоуважение и чувство собственного достоинства.
- Я возьму вот этот, - заявил он, даже не взглянув на другой. - Этот, за пять. Разрешите сейчас же...
- Идет! - пискнула старшая сестра. - Когда покупаешь полезную вещь, жадничать нечего! Не спешите, поставим вам в счет. Давайте сюда, мы
еще его спустим, совсем вниз загоним, вот. - И она взяла у него из рук градусник, несколько раз встряхнула, так что ртуть упала еще ниже,
до цифры 35.