Так же, как все они,
Клим пьянел от возбуждения и терял себя в играх. Но лишь только он
замечал, что кто-то из больших видит его, он тотчас трезвел из боязни, что
увлечение игрою низводит его в ряд обыкновенных детей. Ему всегда
казалось, что взрослые наблюдают за ним, ждут от него особенных слов и
поступков.
Вместе с тем он замечал, что дети всё откровеннее не любят его. Они
смотрели на него с любопытством, как на чужого, и тоже, как взрослые,
ожидали от него каких-то фокусов. Но его мудреные словечки и фразы
возбуждали у них насмешливый холодок, недоверие к нему, а порой и
враждебность. Клим догадывался, что они завидуют его славе, - славе
мальчика исключительных способностей, но все-таки это обижало его,
вызывая в нем то грусть, то раздражение. Ему хотелось преодолеть
недружелюбие товарищей, но он пытался делать это лишь продолжая более
усердно играть роль, навязанную взрослыми. Он пробовал командовать,
учить, и - вызывал сердитый отпор Бориса Варавки. Этот ловкий, азартный
мальчик пугал и даже отталкивал Клима своим властным характером. В его
затеях было всегда что-то опасное, трудное, но он заставлял подчиняться
ему и во всех играх сам назначал себе первые роли. Прятался в недоступных
местах, кошкой лазил по крышам, по деревьям; увертливый, он никогда не
давал поймать себя и, доведя противную партию игроков до изнеможения,
до отказа от игры, издевался над побежденными:
- Что - проиграли, сдаетесь? Эх вы...
Климу казалось, что Борис никогда ни о чем не думает, заранее зная, как и
что надобно делать. Только однажды, раздосадованный вялостью
товарищей, он возмечтал:
- Летом заведу себе хороших врагов из приютских мальчиков или из
иконописной мастерской и стану сражаться с ними, а от вас - уйду...
Клим чувствовал, что маленький Варавка не любит его настойчивее и более
открыто, чем другие дети. Ему очень нравилась Лида Варавка, тоненькая
девочка, смуглая, большеглазая, в растрепанной шапке черных, курчавых
волос. Она изумительно бегала, легко отскакивая от земли, точно и не
касаясь ее; кроме брата, никто не мог ни поймать, ни перегнать ее. И так
же, как брат, она всегда выбирала себе первые роли. Ударившись обо что-
нибудь, расцарапав себе ногу, руку, разбив себе нос, она никогда не
плакала, не ныла, как это делали девочки Сомовы. Но она была почти
болезненно чутка к холоду, не любила тени, темноты и в дурную погоду
нестерпимо капризничала. Зимою она засыпала, как муха, сидела в
комнатах, почти не выходя гулять, и сердито жаловалась на бога, который
совершенно напрасно огорчает ее, посылая на землю дождь, ветер, снег.
О боге она говорила, точно о добром и хорошо знакомом ей старике,
который живет где-то близко и может делать все, что хочет, но часто делает
не так, как надо.
- Бога вовсе и нет, - заявил Клим. - Это только старики и старухи думают,
что он есть.
- Я - не старуха, и Павля - тоже молодая еще, - спокойно возразила Лида. -
Мы с Павлей очень любим его, а мама сердится, потому что он
несправедливо наказал ее, и она говорит, что бог играет в люди, как Борис в
свои солдатики.
Мать свою Лида изображала мученицей, ей жгут спину раскаленным
железом, вспрыскивают под кожу лекарства и всячески терзают ее.
- Папа хочет, чтоб она уехала за границу, а она не хочет, она боится, что без
нее пап пропадет. Конечно, папа не может пропасть. Но он не спорит с ней,
он говорит, что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные
глупости, потому что боятся умереть.
С этой девочкой Климу было легко и приятно, так же приятно, как слушать
сказки няньки Евгении. Клим понимал, что Лидия не видит в нем
замечательного мальчика, в ее глазах он не растет, а остается все таким же,
каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
Клим понимал, что Лидия не видит в нем
замечательного мальчика, в ее глазах он не растет, а остается все таким же,
каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру. Он смущался
и досадовал, видя, что девочка возвращает его к детскому, глупенькому, но
он не мог, не умел убедить ее в своей значительности; это было уже потому
трудно, что Лида могла говорить непрерывно целый час, но не слушала его
и не отвечала на вопросы.
Нередко вечерами, устав от игры, она становилась тихонькой и, широко
раскрыв ласковые глаза, ходила по двору, по саду, осторожно щупая землю
пружинными ногами и как бы ища нечто потерянное.
- Пойдем, посидим, - предлагала она Климу. В углу двора, между
конюшней и каменной стеной недавно выстроенного дома соседей, стоял,
умирая без солнца, большой вяз, у ствола его были сложены старые доски и
бревна, а на них, в уровень с крышей конюшни, лежал плетеный из прутьев
возок дедушки. Клим и Лида влезали в этот возок и сидели в нем, беседуя.
Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему было особенно томно
приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее тело, слушать задумчивый и
ломкий голосок.
Голос у нее бедный, двухтоновой, Климу казалось, что он качается только
между нот фа и соль. И вместе с матерью своей Клим находил, что девочка
знает много лишнего для своих лет.
- Про аиста и капусту выдумано, - говорила она. - Это потому говорят, что
детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это
видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы
и Павли, я тоже буду родить - мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить
- нужно, а то будут всё одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого
не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, - кто же накормит их? Павля
говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Особенно часто, много и всегда что-то новое Лидия рассказывала о матери
и о горничной Павле, румяной, веселой толстухе.
- Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву,
Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует
мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная
потому что и злая тоже. Она говорит: "Бог сделал меня злой". И ей не
нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит
никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Рассказывая, она крепко сжимала пальцы рук в кулачок и, покачиваясь,
размеренно пристукивала кулачком по коленям своим. Голос ее звучал все
тише, все менее оживленно, наконец она говорила как бы сквозь дрему и
вызывала этим у Клима грустное чувство.
- До того, как хворать, мама была цыганкой, и даже есть картина с нее в
красном платье, с гитарой. Я немножко поучусь в гимназии и тоже стану
петь с гитарой, только в черном платье.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но
не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой
интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия
относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно
изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя
обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Девочки Сомовы казались ему такими же неприятными и глупыми, как их
отец. Погодки, они обе коротенькие, толстые, с лицами круглыми, точно
блюдечки чайных чашек. Старшая, Варя, отличалась от сестры своей только
тем, что хворала постоянно и не так часто, как Любовь, вертелась на глазах
Клима. Младшую Варавка прозвал Белой Мышью, а дети называли ее Люба
Клоун. Белое лицо ее казалось осыпанным мукой, голубоватосерые, жидкие
глаза прятались в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови
почти невидимы на коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали на
черепе, как приклеенные, она заплетала их в смешную косичку, с желтой
лентой в конце.