Но, веря своей примете, мужики не доверяли бабьим обрядам и, ворча себе под нос, копались середь дворов в навозе, глядя, не осталось ли там огня после того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб на том свете родителям было теплее. В избах у красного угла толпились ребятишки. Притаив дыханье, глаз не спускали они с чашки, наполненной водою и поставленной у божницы: как наступит Христово крещенье, сама собой вода колыхнется и небо растворится; глянь в раскрытое на един миг небо и помолись богу: чего у него ни попросишь, все подаст.
— Пусти нас, мамынька, с девицами снежок пополоть,— просилась меньшая дочь у Аксиньи Захаровны.
— В уме ль ты, Паранька? — строго ответила мать, набожно кладя над окнами мелом кресты.— Приедет отец да узнает, что тогда?
— Да ведь мы не одни! Все девицы за околицей... И мы бы пошли,— заметила старшая, Настасья.
— Пущу я вас ночью, с девками!.. Как же!.. С ума своротила, Настёнка! Ваше ль дело гулять за околицей...
— Другие пошли же.
— Другие пошли, а вам не след. Худой славы, что ль, захотели?
— Какой же славы, мамынька? — приставала Параша.
— А вот как возьму лестовку да ради Христова праздника отстегаю тебя,— с притворным негодованьем сказала Аксинья Захаровна,— так и будешь знать, какая слава!.. Ишь что вздумала!.. Пусти их снег полоть за околицу!.. Да теперь, поди чай, парней—то туда что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые, дочери отецкие: след ли вам по ночам хвосты мочить?
— Да пошли же другие,— настаивала Настя. Очень ей хотелось поиграть с девицами за околицей.
— Коли пошли, так туда им и дорога,— ответила мать.— А вам с деревенскими девками себя на ряду считать не доводится.
— Отчего ж это, мамынька?.. Чем же мы лучше их?..— спросила Настасья.
— Тем и лучше, что хорошего отца дочери,— сказала Аксинья Захаровна.— Связываться с теми не след. Сядьте—ка лучше да псалтырь ради праздника Христова почитайте. Отец скоро с базара приедет, утреню будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать... Дело—то не в пример будет праведнее, чем за околицу бегать. Так—то.
— Да, мамынька...— заговорила было Настя,— нам бы с девушками посмеяться, на морозце поиграть.
— Сказано, не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна.— Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к рукам... Что выдумали! За околицу!.. Да отец—от съест меня, как узнает, что я за околицу вас ночью пустила... Пошли, пошли в моленную! Помялись девушки и со слезами пошли в моленную.
— Ишь что баловницы выдумали!..— ворчала Аксинья Захаровна, оставшись одна и кладя меловые кресты над входами и выходами,— ишь что выдумали — снег полоть!.. Статочно ли дело?.. Сведают, что Патапа Максимыча дочери по ночам за околицу бегают, что в городу скажут по купечеству?.. Срам один... Просто срам... Долго ль девкам навек ославиться?.. Много недобрых—то людей.
.. Как пить дадут — наплетут, намочалят невесть чего!.. И что им, глупым, захотелось за околицу!.. Чего не видали?.. Снег полоть, холсты белить!.. Да придется разве им холсты—то белить?.. Слава богу, всего припасено, не бесприданницы... А теперь, поди, у девок за околицей смеху—то, балованья—то что!.. Была и я молода, хаживала и я под Крещенье снежок полоть... Точим балясы до вторых петухов; парни придут с балалайками... Прибаутками со смеху так и морят... И чего—то, чего не бывало!.. Ох, согрешила я, грешница!.. А хочется девонькам за околицу... Ну, да им нельзя, хорошего отца дети; нельзя!.. Ох, девичья пора!.. Веселья все хочется, воли... Девоньки, мои девоньки!.. и пустила б я вас, да как сам—от приедет, как сам—от узнает... Тогда что ?..
В то время гурьба молодежи валила мимо двора Патапа Максимыча с кринками, полными набранного снега. Раздалась веселая песня под окнами. Пели "Авсень", величая хозяйских дочерей:
Середи Москвы
Ворота пестры,
Ворота пестры,
Вереи красны.
Ой Авсень, Таусень!..
У Патапа на дворе,
У Максимыча в дому
Два теремушка стоят,
Золотые терема.
Ой Авсень, Таусень!..
Как во тех во теремах
Красны девицы сидят,
Свет душа Настасьюшка,
Свет душа Прасковьюшка.
Ой Авсень, Таусень!..
— О, чтоб вас тут, непутные!..— вздрогнув от первых звуков песни, заворчала Аксинья Захаровна, хоть величанье дочерей и было ей по сердцу. По старому обычаю, это не малый почет.— О, чтоб вас тут!.. И свят вечер не почитают, греховодники!.. Вечор нечистого из деревни гоняли, сегодня опять за песни... Страху—то нет на вас, окаянные!
Гурьба парней и девок провалила. Какой—то отсталой хриплым, нестройным голосом запел под окнами:
Я тетерку гоню,
Полевую гоню:
Она под куст,
А я за хвост!
Авсень, Таусень!
Дома ли хозяин?
— Мать пресвята богородица! — всплеснув руками, вскликнула Аксинья Захаровна.— Микешка беспутный!.. Его голос!.. Господи! Да что ж это такое?..
Пьяный голос слышен был у ворот. Кто—то стучался. Сбежав в подклет, Аксинья Захаровна наказывала работникам не пускать на двор Микешку.
— Хоть замерзни, в дом не пущу. Не пущу, не пущу! — кричала она.
Заскрипел снег под полозьями. Стали сани у двора Патапа Максимыча.
— Приехал,— весело молвила Аксинья Захаровна и засуетилась.— Матренушка, Матренушка! Сбирай поскорей самоварчик!.. Патап Максимыч приехал.
В горницу хозяин вошел. Жена торопливо стала распоясывать кушак, повязанный по его лисьей шубе. Прибежала Настя, стала отряхивать заиндевелую отцовскую шапку, меж тем Параша снимала вязанный из шерсти шарф с шеи Патапа Максимыча. Ровно кошечки, ластились к отцу дочери, спрашивали:
— Привез гостинцу с базару, тятенька?
— Тебе, Параня, два привез,— шутил Патап Максимыч,— одну плетку ременную, другу шелковую.