— Я рассказал ему о «майоре» Джонсе.
— Они его избили? — спросил он со злорадством.
— Вот это здорово! Белые не любят, когда их бьют.
— Он как будто отнесся к побоям очень спокойно. Мне показалось, что он к этому привык.
— Вы считаете, что у него есть военный опыт?
— Он говорит, будто воевал в Бирме, но тут ему приходится верить на слово.
— А вы не верите?
— Что-то в нем есть недостоверное, или, точнее сказать, не совсем достоверное. Когда я с ним говорил, мне вспомнились дни моей молодости в Лондоне — я уговорил один ресторан взять меня на работу; я знал французский и наврал, будто служил официантом у Фуке. Я все время боялся, что меня выведут на чистую воду, но мне это сошло с рук. Я ловко себя запродал, как бракованную вещь, где дефект заклеен ярлычком с ценой. Не очень давно я так же успешно выдавал себя за эксперта по живописи, и опять никто не вывел меня на чистую воду. Иногда мне кажется, что Джонс играет в ту же игру. Помню, я посмотрел на него как-то вечером после концерта на пароходе — мы плыли с ним из Америки — и подумал: а не комедианты ли мы, брат, с тобой оба?
— Это можно сказать о большинстве из нас. Разве я не был комедиантом, когда писал стихи, от которых так и несло «Цветами Зла» [цикл стихов Бодлера], и печатал их за свой счет на дорогой бумаге? Я отправлял их на рецензию в ведущие французские журналы. Это была ошибка. Меня вывели на чистую воду. Я ни разу не прочел о своих стихах ни единой критической заметки, не считая того, что писал Пьер Малыш. На потраченные деньги я, пожалуй, мог бы купить пулемет. (Слово «пулемет» казалось ему теперь магическим.) — Ладно, не горюйте, давайте вместе играть комедию, — сказал посол. — Возьмите мою сигару. Налейте себе чего-нибудь в баре. У меня хорошее виски. Может, и Папа-Док тоже только комедиант.
— Ну нет, — сказал Филипо. — Он настоящий. Чудовища всегда настоящие.
Посол продолжал:
— И нечего так уж сетовать на то, что мы комедианты, это благородная профессия. Правда, если бы мы были хорошими комедиантами, тогда у людей по крайней мере выработался бы приличный вкус. Но мы провалили свои роли, вот беда... Мы плохие комедианты, хоть и вовсе не плохие люди.
— Избави господи! — сказала Марта по-английски, словно обращаясь прямо ко мне. — Я не комедиантка. — Мы о ней забыли. Она заколотила кулаками по спинке дивана и закричала им уже по-французски: — Вы слишком много болтаете. И несете такую чепуху! А у моего мальчика только что была рвота. Вот, у меня еще руки пахнут. Он плакал, так ему было больно. Вы говорите, что играете роли. А я не играю роль. Я занимаюсь делом. Я подаю ему тазик. Даю аспирин. Я вытираю ему рот. Я беру его к себе в постель.
Она заплакала, не выходя из-за дивана.
— Послушай, дорогая... — смущенно сказал посол.
Я даже не мог к ней подойти или как следует на нее посмотреть: Хамит следил за мной с иронией и сочувствием. Я вспомнил, что мы спали на его простынях, — интересно, сам ли он их менял? Он знал не меньше интимных подробностей, чем собака проститутки.
— Вы нас всех пристыдили, — сказал Филипо.
Марта повернулась и вышла, но в дверях зацепилась каблуком за ковер, споткнулась и чуть не упала. Я пошел за ней и взял под руку. Я знал, что Хамит за мной следит, но посол, если что-нибудь и заметил, ловко это скрыл.
— Скажи Анхелу, что я поднимусь к нему попрощаться через полчаса, — сказал он.
Я притворил за собой дверь. Она сняла туфлю и стала прикреплять оторвавшийся каблук.
Она сняла туфлю и стала прикреплять оторвавшийся каблук. Я взял у нее из рук туфлю.
— Тут ничего не сделаешь, — сказал я. — У тебя нет других?
— У меня их пар двадцать. Как ты думаешь, он знает?
— Может быть. Не уверен.
— А нам от этого будет легче?
— Не знаю.
— Может, тогда нам не придется играть комедию.
— Ты же сказала, что ты не играешь.
— Я хватила через край, да? Но весь этот разговор мне был противен. Все мы вдруг показались мелкими, никому не нужными нытиками. Может, мы и есть комедианты, но чему тут радоваться. Я по крайней мере что-то делаю, правда? Даже если это плохо. Я же не представлялась, будто не хочу тебя. И не представлялась, что люблю тебя, в первый вечер.
— А теперь ты меня любишь?
— Я люблю Анхела, — сказала она, словно защищаясь, и стала подниматься в одних чулках по широкой старомодной лестнице. Мы вошли в длинный коридор с нумерованными комнатами.
— У вас много комнат для беженцев.
— Да.
— Найди какую-нибудь комнату для нас. Сейчас.
— Слишком опасно.
— Не опаснее, чем в машине, и какое это имеет значение, если он знает...
— «В моем собственном доме», — скажет он, точно так, как ты сказал бы: «В нашем «пежо». Для мужчин всегда важна степень измены. Тебе было бы легче, не правда ли, если бы это происходило в чужом «кадиллаке»?
— Мы зря теряем время. Он дал нам всего полчаса.
— Ты обещал зайти к Анхелу.
— А потом?..
— Может быть. Не знаю. Дай подумать.
Она отворила третью по коридору дверь, и я очутился в комнате, в которую так не хотел входить: в их супружеской спальне. Обе кровати были двуспальные; их покрывала словно застилали всю комнату розовым ковром. В простенке стояло трюмо, в которое он мог наблюдать, как она готовится ко сну. Теперь, когда я почувствовал к нему симпатию, я думал, почему бы ему не нравиться и Марте. Он был толстый, но есть женщины, которые любят толстяков; любят ведь и горбунов, и одноногих. Он был собственник, но ведь есть женщины, которым нравится рабство.
Анхел сидел прямо, опершись на две розовые подушки; свинка не очень заметно раздула и без того пухлые щеки. Я сказал: «Ау!» Я не умею разговаривать с детьми. У него были карие невыразительные глаза южанина, как у отца, а не голубые арийские, как у висельника. У Марты были такие глаза.
— А я болен, — сказал он с оттенком морального превосходства.
— Вижу.
— Я сплю здесь с мамой. Папа спит рядом. Пока у меня не упадет температура. У меня сейчас...
— Во что это ты играешь? — перебил его я.
— В головоломки. — Он спросил Марту: — А внизу больше никого нет?
— Там мсье Хамит и Анри.
— Пусть они тоже придут...
— Может, у них еще не было свинки. Они побоятся заразы.
— А у мсье Брауна была свинка?
Марта замялась, и он сразу ее на этом поймал, как следователь на перекрестном допросе. Я ответил за нее:
— Была.
— А мсье Браун играет в карты? — спросил он с видимой непоследовательностью.
— Нет. То есть не знаю, — сказала она, словно боясь подвоха.
— Я не люблю играть в карты, — сказал я.
— А вот моя мама раньше любила.