Новотнасценеслышится
возня, суетня.Сейчасподыметсязанавесь.Вотзаигралоркестр...Этот
оркестр стоит упоминания.Сбоку,понарам,разместилосьчеловеквосемь
музыкантов: две скрипки (одна была в остроге,другуюукого-тозанялив
крепости, а артист нашелся и дома), три балалайки -всесамодельщина,две
гитары и бубен вместо контрабаса. Скрипки только визжалиипилили,гитары
были дрянные, зато балалайки были неслыханные.Проворствопереборкиструн
пальцами решительно равнялось самому ловкому фокусу. Игралисьвсьплясовые
мотивы. В самых плясовых местах балалаечники ударяли костями пальцев одеку
балалайки;тон,вкус,исполнение,обращениесинструментами,характер
передачи мотива-всебылосвое,оригинальное,арестантское.Одиниз
гитаристов тоже великолепно знал свойинструмент.Этобылтотсамыйиз
дворян, который убил своего отца. Что же касается добубна,тоонпросто
делал чудеса: то завертится на пальце, то большим пальцемпроведетпоего
коже, то слышатся частые,звонкиеиоднообразныеудары,товдругэтот
сильный, отчетливый звук как бы рассыпается горохомнабесчисленноечисло
маленьких, дребезжащих и шушуркающихзвуков.Наконец,появилисьещедве
гармонии. Честное слово, я до тех пор неимелпонятияотом,чтоможно
сделатьизпростых,простонародныхинструментов;согласиезвуков,
сыгранность, а главное, дух, характерпонятияипередачисамойсущности
мотива были просто удивительные. Я в первый раз понял тогда совершенно,что
именно есть бесконечно разгульного и удалого в разгульных иудалыхрусских
плясов песнях. Наконец поднялась занавесь. Все пошевелились, все переступили
с одной ноги на другую, задние привстали на цыпочки; кто-то упалсполена;
вседоединогораскрылиртыиуставилиглаза,иполнейшеемолчание
воцарилось... Представление началось.
Подле менястоялАлей,вгруппесвоихбратьевивсехостальных
черкесов. Они все страстно привязались к театру и ходили потом каждый вечер.
Все мусульмане, татары и проч., как замечал я не один раз, всегдастрастные
охотники до всяких зрелищ.ПодленихприкурнулиИсайФомич,который,
казалось, с поднятием занавеса весь превратился в слух, в зрение ивсамое
наивное, жадное ожидание чудес и наслаждений. Даже жалко было бы, если бон
разочаровался в своихожиданиях.МилоелицоАлеясиялотакойдетскою,
прекрасноюрадостью,что,признаюсь,мнеужаснобыловеселонанего
смотреть, и я, помню, невольно каждый раз при какой-нибудь смешной иловкой
выходке актера, когда раздавался всеобщий хохот, тотчасжеоборачивалсяк
Алею и заглядывал в его лицо. Он меня не видал; не до меня емубыло!Очень
недалекоотменя,слевойстороны,стояларестант,пожилой,всегда
нахмуренный, всегда недовольный и ворчливый.
Он меня не видал; не до меня емубыло!Очень
недалекоотменя,слевойстороны,стояларестант,пожилой,всегда
нахмуренный, всегда недовольный и ворчливый.ОнтожезаметилАлеяи,я
видел, несколько раз с полуулыбкой оборачивался поглядеть нанего:такон
был мил! "Алей Семеныч" называл он его, не знаю зачем.Начали"Филаткойи
Мирошкой". Филатка (Баклушин) был действительно великолепен. Он сыгралсвою
роль с удивительною отчетливостью. Видно было, что онвдумывалсявкаждую
фразу, в каждое движение свое. Каждому пустому слову, каждомужестусвоему
он умел придать смысл и значение, совершенно соответственное характеру своей
роли.Прибавьтекэтомустаранию,кэтомуизучениюудивительную,
неподдельную веселость, простоту, безыскусственность, и вы,еслибвидели
Баклушина, сами согласились бы непременно, чтоэтонастоящийприрожденный
актер,сбольшимталантом.Филаткуявиделнеразнамосковскоми
петербургском театрах и положительно говорю-столичныеактеры,игравшие
Филатку, оба играли хуже Баклушина. В сравнении с ним они были пейзане, а не
настоящие мужики. Им слишком хотелось представить мужика.Баклушина,сверх
того, возбуждало соперничество: всем известно,чтововторойпьесероль
Кедрила будетигратьарестантПоцейкин,актер,котороговсепочему-то
считали даровитее,лучшеБаклушина,иБаклушинстрадалотэтого,как
ребенок. Сколько раз приходил он ко мне в эти последние дни иизливалсвои
чувства. За два часа до представления его трясла лихорадка. Когда хохотали и
кричали ему из толпы: "Лихо, Баклушин! Ай да молодец! " - все лицо его сияло
счастьем, настоящее вдохновение блистало в глазахего.Сценацелованияс
Мирошкой, когда Филатка кричит ему предварительно "утрись!" и сам утирается,
вышлауморительносмешна.Всетакипокатилисьсосмеху.Новсего
занимательнее для менябылизрители;тутужвсебылинараспашку.Они
отдавались своему удовольствию беззаветно. Крики одобренияраздавалисьвсе
чаще и чаще. Вот один подталкивает товарищаинаскоросообщаетемусвои
впечатления, даже не заботясь и, пожалуй, не видя,ктостоитподленего;
другой, при какой-нибудь смешной сцене, вдруг свосторгомоборачиваетсяк
толпе, быстро оглядывает всех, как бы вызывая всех смеяться, машетрукойи
тотчас же опять жадно обращается к сцене. Третий просто прищелкнет языкоми
пальцами и не может смирно устоять на месте;атаккакнекудаидти,то
только переминается с ноги на ногу. К концу пьесы общеевеселоенастроение
дошло до высшей степени. Яничегонепреувеличиваю.Представьтеострог,
кандалы, неволю, долгие грустныегодывпереди,жизнь,однообразную,как
водяная капель в хмурый, осенний день, - и вдруг всемэтимпригнетенными
заключенным позволили на часок развернуться,повеселиться,забытьтяжелый
сон, устроить целый театр, да еще как устроить: на гордость инаудивление
всему городу, - знай, дескать, наших, каковыарестанты!Их,конечно,все
занимало, костюмы например.