Идти на попятный было поздно: она меня услышала. Повернула голову и, глядя через плечо, засияла улыбкой.
— Доброе утро! Офигеть от этих собак, только что, на фиг, прямо в собачье дерьмо вляпалась. Понять не могу, зачем людям эти маленькие сучки с кобельками, могли бы, по крайности, убрать за ними их фигню, только народ в этой округе такой, на фиг, неграмотный. — До меня доходит, что в руке у Бев деревянное сабо и она скребет обувку столовым ножом над горкой грязных тарелок в раковине. Замечает гримасу на моем лице. — А‑а, не бойся, жидкость для мойки посуды офигеть какая штука, она избавляет от девяносто девяти процентов бактерий. Я об этом статью читала, все в порядке.
Я в растерянности, не знаю, как на такое реагировать. Пока длится молчание, входит австралийка Эрика. На ней темно–лиловый костюм с юбкой, хорошо подчеркивающий ее невероятно изящную фигурку, а на заурядном личике толстый слой косметики, темные волосы подняты вверх, лежат на голове эдакой высокой волной. Я улыбаюсь ей, но она в ответ только супится на меня, потом подходит к раковине и замечает, чем Бев занимается.
— Бев, побойся бога! — морщится Эрика.
— Ой, Эрика, не страдай, я после все подчищу.
— Это отвратительно! — рубит Эрика, и, хотя она мне не очень нравится, в этом приходится с ней согласиться. Бев смеется и продолжает чистить свою обувку. Эрика разворачивается на невысоких каблучках и топает из кухни вон, громко хлопая дверью.
— Удачи на собеседовании! — весело кричит ей вслед Бев и вполголоса прибавляет: — Сучка ты кисломордая.
Ругань обычно оскорбляла мой слух, но на этот раз, чувствую, проникаюсь, едва смехом не захожусь. Никак не решаюсь, но она вроде настроена по–дружески.
— Бев, — спрашиваю, — не знаешь, где тут поблизости можно шлепы купить, знаешь, такие резиновые?
— Что? Милочка, уж не думаешь ли, что ты в, фиг его знает, каком–нибудь Скегнессе? Может, ты еще и, на фиг, резиновое колечко хочешь? — Бев смеется собственной шутке, но я не в обиде, Бев мне нравится, при всех ее выраженьицах, от которых уши вянут.
Ее полное пренебрежение светскими условностями действует как–то освежающе.
— Попробуй поискать на Нагз — Хэд, там полно дешевых лавок типа «все по фунту» и обувных лавок тоже, может, и подберешь что. Кстати, будешь там, купи, пожалуйста, мешки для мусора, большие и покрепче, у нас они всегда кончаются. — Это первое предложение, услышанное мною из уст Бев, в котором нет ругательств. Я покорно киваю и покидаю пропахшую собачьим калом кухню.
Как напророчила Бев, силюсь отыскать резиновые шлепанцы и в Холлоуэй. Ищу навесные моечные чехлы, но, когда спрашиваю, народ, похоже, не понимает, о чем я говорю. Когда поиски утомили, то не знаю, что делать дальше, — как беглянкам положенораспоряжаться своим временем? Решаю побродить–посмотреть, пробую сориентироваться в новых своих окрестностях, отвлечься от покупок и вещей. Ухожу от главной улицы и иду, по ощущениям, много–много миль примерно в направлении к дому, оставляя позади ветхие улочки, где полно спутниковых тарелок, где крошится каменная кладка, где на каждом шагу мусорные баки на колесиках. У дома на нечетной стороне все окна забраны решетками, мне такая жизнь кажется жуткой, все равно что жить в собственной частной тюрьме. Бреду безо всякой цели, сворачиваю налево с очередной жалкой улочки и неожиданно для себя выхожу на площадь, заставленную роскошными ухоженными домами с прелестным садиком посредине. Усаживаюсь на травку, поднимаю лицо к ласковому солнцу. Приятно — сегодня совсем не так жарко. На лавочке сидит модно одетая молодая мать и кормит с ложечки йогуртом невидимого младенца, расположившегося где–то в глубине ярко–красной коляски, улыбка ее широка и восторженна.
Замечаю, что переношу эту сцену почти спокойно, разве что быстро отвожу взгляд. Два потеющих молодых человека в костюмных брюках и распахнутых рубашках едят бутерброды, лежащие на вощеной бумаге, запивая их «кокой» из жестянок. Укладываюсь, положив голову на сумку, и чувствую, что намоталась так, что мне уж вовек не подняться, меня словно притягивает сквозь траву к ядру планеты, к земле забвения, в бесконечный сон…
Просыпаюсь как от толчка, понятия не имею, сколько уже времени, а оттого снова всполошилась. Какого дьявола разлеглась тут спать, да еще со всеми деньгами, что у меня при себе, ну не дурочка ли? Решаю непременно постараться открыть наконец счет в банке: не могу же я расхаживать по улицам с такими деньгами в сумке, особенно в таких местах, — а потому направляюсь обратно примерно тем же путем, каким добралась, по тем же похожим друг на друга унылым улочкам, мимо еще большего числа машин, не обремененных уплатой налогов, и истертых входных дверей, на этот раз волнуясь от мысли, что сейчас возьмут и ограбят. Не могу нигде найти ни одного банка, а спросить становится боязно, едва взгляну на чье–то лицо, уже паранойя охватывает, а потому ускоряю шаг, торопливо иду и иду, пока наконец не отыскиваю банк на Холлоуэй — Роуд. По–моему, мне можно открыть заранее обеспеченный счет: он вполне подойдет на первое время, и это легко сделать, поскольку я на самом деле Кэтрин Эмили Браун, как записано в моем паспорте. Хоть и странно, но я признательна своей матери, которая настояла, чтобы мое имя именно так было записано в моем свидетельстве о рождении, хотя, разумеется, меня всегда звали Эмили, — как будто ей мало было беспокойств, когда она вдруг родила близняшек. По меньшей мере, это упростит формальности.
Отделение банка маленькое и мрачное, сижу, кажется, вечность, разглядывая людей, пока откуда–то не появляется суетливая женщина в черном костюме из полиэстера и не ведет меня в тоскливую комнатушку с полупустой бумагорезкой, служащей границей, отделяющей меня от нее, сидящей за рабочим столом. Она вполне радушна, но, чувствуется, у нее вызывает подозрение то, что я ничем не могу подтвердить проживание по адресу, зато ношу в сумочке почти две тысячи фунтов пятидесятифунтовыми купюрами. Хоть она и не спрашивает, я все же рассказываю глупую историю про недавнее возвращение из–за границы, она мне, по–моему, не верит, но счет все же открывает, должно быть, всякого навидалась в своем отделении.
Теперь мне гораздо спокойнее, и я продолжаю свои бесцельные хождения за покупками, переходя из лавки в лавку, едва замечая, чем в них торгуют, не обращая внимания на других покупателей. Зато на одной из улочек с благотворительными лавками нахожу покрытый пылью старый плакат с фото тех ребят из Нью — Йорка, что сидят высоко–высоко в небе на стреле подъемного крана и ногами болтают — беспечно, сродни богам. Не уверена, что картина мне очень нравится (она вызывает легкое головокружение), но стоит она всего семь фунтов, а у меня в мыслях голая бугристая стена во всю длину моей кровати, да и размер вполне подходящий, так что я ее покупаю. Через два дома на улочке захожу в супермаркет, в нем оживленно, полно безрадостных людей, покупающих ящиками пакеты с чипсами и огромные бутыли газированных напитков для своих и без того растолстевших деток. Хочется закричать: «Да позаботьтесь же вы о них. Вам повезло, они у вас есть!»
Держу нервы в узде довольно долго, успеваю купить каш, фруктов, салат в упаковке, шоколад (безопасно ли ему будет в этом доме, не рискую ли?) и несколько упаковок готовых блюд, так сразу, с нуля, я кашеварить не готова. В супермаркете есть бумажные тарелки, подмывает купить их, но, по–моему, пользоваться своими собственными тарелками похоже на чудачество, так что стараюсь не вспоминать о Бев и ее привычках, исполняясь решимости жить как все… может, она, во всяком случае, и права насчет жидкости для мытья посуды.