Я говорю ей, чтобы она оставила меня в покое, когда она приходит с фруктами и этим гребаным творогом, я говорю, дай мне пять минут. «Я могу это сделать», – говорю я, потому что этой фразе научил меня Кеймен, это сигнал «мип-мип-мип», который предупреждает: «Берегись, Пэмми, Эдгар двигается задним ходом». Но вместо того чтобы оставить меня одного, она снимает салфетку с подноса с ленчем, чтобы вытереть пот с моего лба, и когда вытирает, я хватаю ее за шею: думаю в тот момент, что не могу вспомнить имя куклы исключительно из-за нее, это ее вина, все – ее вина, включая «LINK-BELT». Я хватаю ее за шею левой рукой. Несколько секунд хочу убить, и кто знает, может, даже пытаюсь. Но я знаю другое: лучше мне вспомнить все аварии этого круглого мира, чем выражение глаз Пэм, когда она пытается вырваться из моей хватки. Потом я думаю: «Оно было КРАСНОЕ!» – и отпускаю жену.
Я прижимал Гендальфа к груди, как прижимал дочерей, когда они были младенцами, и думал: «Я могу это сделать. Я могу это сделать. Я могу это сделать». Ощущал, как кровь Гендальфа заливает мои брюки, будто горячая вода, и думал: «Давай, хрен моржовый, вылезай из «доджа».
Я держал Гендальфа и думал, каково это, чувствовать, как тебя давят живого, когда кабина твоего пикапа сжирает воздух вокруг тебя, и ты уже не можешь вдохнуть, а кровь хлещет из носа и рта, и последние звуки, которые ухватывает улетающее сознание – хруст ломающихся в теле костей: ребра, рука, бедро, нога, щека, твой гребаный череп.
Я держал собаку Моники и думал, ощущая ничтожный, но триумф: «Оно было КРАСНОЕ!»
На мгновение я погрузился в темноту со всем этим красным, потом открыл глаза. Я прижимал Гендальфа к груди левой рукой, и его глаза снизу вверх смотрели мне в лицо…
Нет, мимо лица. И мимо неба за ним.
– Мистер Фримантл? – подошел Джон Хастингс, старик, который жил через два дома от Голдстайнов. В английской твидовой шляпе и свитере без рукавов он выглядел так, словно собрался на прогулку по шотландским вересковым пустошам. Вот только на лице его читался ужас. – Вы можете положить собаку. Она мертва.
– Да. – Я ослабил хватку. – Вы поможете мне встать?
– Не уверен, что смогу, – ответил Хастингс. – Скорее завалю нас обоих.
– Тогда пойдите к Голдстайнам, посмотрите, как они.
– Это ее песик, – вздохнул он. – Я надеялся… – Он покачал головой.
– Ее. И я не хочу, чтобы она видела его таким.
– Разумеется, но…
– Я ему помогу. – Миссис Феверо выглядела чуть лучше и уже бросила сигарету. Потянулась к моей правой подмышке, замерла. – Вам будет больно?
«Да, – мог бы ответить я, – но не так, как сейчас», но ответил, что нет. И когда Джон уже шагал по дорожке к дому Голдстайнов, я ухватился левой рукой за бампер «хаммера». На пару мы с миссис Феверо сумели поставить меня на ноги.
– Наверное, у вас нет ничего такого, чем бы накрыть собаку? – спросил я.
– Если на то пошло, в багажнике есть кусок брезента.
– Хорошо. Отлично.
Она двинулась к багажнику (учитывая размеры «хаммера», путь предстоял долгий), потом повернулась ко мне:
– Слава Богу, собака умерла до возвращения девочки.
– Да, – согласился я. – Слава Богу.
ДЕВОЧКА ИЗ СОСЕДНЕГО ДОМА ЗАХОДИЛА,
ЧТОБЫ ПОВИДАТЬ ВАС И СООБЩИТЬ О ВКУСНОМ
ГЕРЛСКАУТСКОМ ПЕЧЕНЬЕ!
ХОТЯ ОНА НЕ ЗАСТАЛА ВАС СЕГОДНЯ,
Моника ЗАЙДЕТ ЕЩЕ РАЗ!
ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ!
Рядом со своим именем Моника нарисовала улыбающуюся рожицу.
– Да, – согласился я. – Слава Богу.
ДЕВОЧКА ИЗ СОСЕДНЕГО ДОМА ЗАХОДИЛА,
ЧТОБЫ ПОВИДАТЬ ВАС И СООБЩИТЬ О ВКУСНОМ
ГЕРЛСКАУТСКОМ ПЕЧЕНЬЕ!
ХОТЯ ОНА НЕ ЗАСТАЛА ВАС СЕГОДНЯ,
Моника ЗАЙДЕТ ЕЩЕ РАЗ!
ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ!
Рядом со своим именем Моника нарисовала улыбающуюся рожицу. Я смял открытку и бросил в корзину для мусора, когда, хромая, направился в душ. Рубашку, джинсы и заляпанное кровью нижнее белье я выбросил. Мне больше не хотелось их видеть.
Но в тот день, приняв душ и переодевшись, именно это я и проделал: уселся за руль. Повернул ключ в замке зажигания и, постоянно оглядываясь через правое плечо, задним ходом выехал с подъездной дорожки. Я принял четыре маленькие розовые таблетки оксиконтина вместо обычных двух, надеясь на то, что они позволят мне добраться до щита-указателя к супермаркету «Стоп-шоп» на пересечении Ист-Хойт и Истшор-драйв.
В супермаркете я не задержался. Речь шла не об обычном походе за продуктами, скорее, о быстром налете. Одна остановка в мясном отделе, потом прихрамывающая пробежка к экспресс-кассе (от одной до десяти покупок, никаких купонов, ничего для предъявления к осмотру). И тем не менее к моменту возвращения на Астер-лейн я фактически находился в состоянии наркотического опьянения. Если бы меня остановил коп, я бы не прошел проверку на трезвость.
Меня не остановили. Я проехал дом Голдстайнов: на подъездной дорожке стояли четыре автомобиля, не меньше полудюжины припарковались у тротуара, свет сиял во всех окнах. Мать Моники вызвала подкрепление по горячей линии, и, похоже, многие родственники сбежались на зов. Такая отзывчивость делала им честь и шла на пользу Монике.
Менее чем через минуту я уже сворачивал к своему дому. Несмотря на лекарство, правая нога пульсировала от боли: давали себя знать бесконечные перемещения с педали газа на педаль тормоза и обратно. Еще разболелась и голова, как это бывает при перенапряжении. Но более всего меня донимал голод. Именно он выгнал меня из дома. Только слово «голод» лишь в малой степени отражало мое состояние. Я ощущал просто зверский аппетит, и вчерашняя лазанья в холодильнике не могла его утолить. В ней, конечно, было мясо, но явно не в достаточном количестве.
Тяжело опираясь на «канадку», с кружащейся от оксиконтина головой, я вошел в дом, вытащил сковороду из ящика под плитой, поставил на горелку. Повернул ручку на максимум, едва услышал хлопок вспыхнувшего газа, потому что сосредоточился на куске говяжьей вырезки, с которого сдирал обертку. Бросил его на сковороду, разгладил рукой, прежде чем достал лопатку из ящика стола у плиты.
Входя в дом, сдирая с себя одежду и вставая под душ, я допустил ошибку, приняв спазмы желудка за тошноту… такое объяснение казалось разумным. Однако к тому времени, когда я смывал мыло, спазмы превратились в устойчивое низкое урчание, словно в животе на холостых оборотах работал мощный мотор. Таблетки это урчание приглушили, но теперь оно вернулось, усилившись. Если я и испытывал такой голод за всю свою жизнь, то не мог вспомнить когда.
Я постукивал лопаткой по большущему плоскому куску мяса и пытался досчитать до тридцати. Полагал, что тридцать секунд на сильном огне являли собой как минимум намек на действо, которое люди называли «приготовлением мяса». Если бы я догадался включить вытяжку и избавиться от запаха, возможно, и дотерпел бы. Но в итоге не досчитал и до двадцати. На семнадцати схватил бумажную тарелку, перекинул на нее мясо и принялся жрать полусырую вырезку, прислонившись к столику. Умял почти половину, когда, глядя на красный сок, вытекающий из красного мяса, ясно и отчетливо увидел Гендальфа, который смотрел на меня снизу вверх, а кровь и экскременты сочились из раздавленной задней половины тела, пятная шерсть на сломанных лапах. Мой желудок не сжался в конвульсиях, нет, нетерпеливо заорал, требуя новой еды.