Однако я с удовольствием выпью его.
Он сделал что обещал, и рука его почти не дрожала. Медичи улыбнулся и принялся рассматривать кубок, цокая от восхищения языком. Ракоци улыбнулся в ответ и склонился в глубоком поклоне.
— Друг мой, окажите мне честь. Соблаговолите принять эту чашу в знак моего глубокого уважения к вам!
К Лоренцо медленно возвращались силы. Он поднял кубок на уровень глаз.
— Это королевский подарок, Франческо!
— Он преподносится человеку, равному королям!
Ракоци поклонился еще раз и заявил, переменив тон:
— А теперь, пожалуй, пора возвращаться. Полициано, я полагаю, не очень-то терпелив.
Он улыбнулся.
Лоренцо сделал понимающую гримасу, отдавая должное политичности владельца палаццо, и бережными движениями уложил кубок за пазуху. Измученное лицо его выражало довольство. Что делать, Медичи любят красивые вещи. И не любят оставаться в долгу. Он найдет случай отблагодарить чужеземца.
— Дайте-ка мне вашу руку, Франческо. Забудем об этикете.
Поддерживая друг друга, мужчины спустились с лестницы.
Теперь их, казалось, объединяло нечто большее, чем дружеская приязнь.
Руджиеро, следовавший за ними, учтиво осведомился:
— Не нужно ли господам чего-то еще?
— Нет, Руджиеро. Ты можешь идти. — Ракоци дал знак слуге удалиться. Когда тот ушел, он спросил: — Вы в самом деле ни в чем сейчас не нуждаетесь?
— Думаю, нет.
Лоренцо пошел через зал. Шаги правителя Флорентийской республики были не слишком уверенными, но крепли по мере его приближения к выходу из палаццо. Во двор он спустился совсем молодцом.
— Что-то вы быстро, — хмыкнул Полициано. Кувшин, стоявший рядом с ним на скамейке, был наполовину опорожнен. — Впрочем, как я уже говорил, стены есть стены. Их созерцание нагоняет тоску даже на очень терпеливых людей.
Лоренцо пропустил насмешку мимо ушей.
— В полдень у меня назначена встреча с приором. Я должен переодеться, Аньоло. Не подобает на такие аудиенции являться в костюмах для верховой езды.
Он подошел к своему жеребцу и принялся отвязывать повод, но пальцы его подрагивали, и дело шло плохо.
— Опять твои штучки, Великолепный? — скривился Аньоло. — Ну, ради всего святого, поехали же наконец!
— Ракоци! — Лоренцо, уже сидя в седле, обернулся. — Мне ненавистна сама мысль, что вас могут заставить покинуть Флоренцию какие-нибудь дела. По крайней мере, в ближайшее время. Льщу себя надеждой, что этого не случится.
Ракоци улыбнулся.
— Уверяю, у меня нет таких дел.
Но Лоренцо не успокоился.
— Я очень огорчусь, узнав о чем-либо подобном. — Он немного помедлил. — И пущу в ход все средства, чтобы вас задержать.
— О, святой Михаил! Неужели и Ракоци втянут в наши интриги?
— Нет, — коротко бросил Лоренцо, с неудовольствием покосившись на болтуна. Он сжал повод так, что опухшие суставы его побелели. — И не думаю, что в этом будет нужда.
Медичи выпятил нижнюю челюсть и всадил шпоры в бока своего чалого гак, что тот птицей перелетел через груду камней и понесся галопом по выложенной брусчаткой дорожке, оглашая окрестности звоном подков.
Ракоци долго следил за всадниками. Лоренцо, видимо пребывая в большом раздражении, бешено работал хлыстом, Полициано, не отставая, висел у него на плечах. Даже когда гости скрылись из виду, хозяин не сразу ушел со двора. Он какое-то время стоял, пребывая в задумчивости, потом с видимой неохотой отвязал своего скакуна от ограды и побрел на конюшню. Лицо его казалось обеспокоенным, и беспокойство это все возрастало.
Письмо Джан-Карло Казимира ди Алерико Чиркандо к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.
Только несколько свечей горели в доме Сандро Филипепи на виа Нуова. Сам художник уже часа два как улегся, и даже его фанатичный брат Симоне, отбубнив на ночь положенные молитвы, ворочался на своем жестком ложе в тщетной попытке уснуть.
Донна Эстасия, сидя у зеркала, расчесывала свои роскошные каштановые волосы. Она тихо напевала любовную песенку, не прерывая размеренных ритмичных движений:
О, как блажен свиданья час!
Он дарит негу и забвенье.
О, как дерзки прикосновенья,
страсть пробуждающие в нас…
Эстасия улыбнулась. Стихи Лоренцо Великолепного как нельзя более отвечали ее настроению. Она уже вся истомилась в ожидании дерзких прикосновений.
Таит красавица моя…
Донна запнулась. Ей захотелось изменить эти слова. Было бы так замечательно, если бы они говорили не о возлюбленной, а о возлюбленном. Однако такая перемена разрушила бы ритм и рифмовку строфы, и потому, весело тряхнув головой, Эстасия допела куплет до конца. Но представляла она себе все равно не женщину, а мужчину.
…Родник, спасающий от жажды.
К нему припасть мечтает каждый,
но в рай допущен только я!
Да, восхитительные стихи. Недаром Лоренцо прозывают Великолепным. Только она, Эстасия, и ее сердце знают, в каком человеке нежно пульсирует этот животворящий родник.