№ 7258 говорит: «Я не знаю; думаю, мы просто ублюдки, господин надзиратель».
Сержант отвечает: «Я не знаю, господин надзиратель».
Хеллман использует это как еще один шанс отомстить Сержанту за его «моральную победу»: «Ты ублюдок?»
«Как скажете, господин надзиратель».
«Как скажу? Я хочу, чтобы тыэто сказал».
Сержант не сдается: «Сожалею, сэр, я против подобных слов, сэр. Я не могу этого сказать».
Вклинивается Барден: «Ты только что сказал, что не можешь сказать этого другому человеку, № 2093. Но это другое дело. Ты не можешь сказать это самому себе?»
Сержант возражает: «Я считаю себя человеком, сэр».
Барден: «Ты считаешь себя другимчеловеком?»
Сержант: «Я сказал, что не могу сказать этого другому человеку».
Барден: «И тебя это тоже касается?»
Сержант отвечает ровно, твердо, тщательно подбирая слова, как будто участвует в дебатах в колледже. В этой ситуации, где он стал мишенью издевательств, он спокойно заявляет: «Изначально мое заявление не включало меня, сэр. Я не собирался говорить этого самому себе. Дело в том, что я был бы…» Он вздыхает и замолкает, что‑то бормочет и замолкает.
Хеллман: «Это значит, что ты был бы ублюдком, да?»
Сержант: «Нет, господин…»
Хеллман: «Да, ты был бы ублюдком!»
Сержант: «Как скажете, господин надзиратель».
Барден: «Ты бы оскорбил свою мать, вот что бы ты сделал, № 2093».
Очевидно, Бардену не терпится сыграть главную роль в этой сцене, но Хеллман хочет управлять игрой сам и не поддерживает выпад товарища.
Хеллман: «Кем бы ты был? Кем бы ты был? Ублюдком?»
Сержант: «Да, господин надзиратель».
Хеллман: «Я хочу услышать это от тебя».
Сержант: «Сожалею, сэр. Я не стану этого говорить».
Хеллман: «Какого черта ты не станешь этого говорить?»
Сержант: «Потому что я не использую ругательств».
Хеллман: «Ну, почему бы тебе не использовать их по отношению к себе? Ты кто?»
Сержант: «Я тот, кем вы хотите меня видеть, господин надзиратель».
Хеллман: «Если ты так говоришь, если ты говоришь, что ты ублюдок, значит, ты только что подтвердил мою правоту. Что ты ублюдок. Ты сам подтвердил. Так почему ты этого не скажешь?»
Сержант: «Сожалею, сэр, я не стану этого говорить».
Хеллман чувствует, что снова проиграл, и возвращается к тактике «разделяй и властвуй», которая раньше была вполне эффективна: «Эй, ребята, вы хотите как следует выспаться сегодня, не так ли?»
Все отвечают: «Да, сэр!»
Хеллман: «Думаю, мы немного подождем, пусть № 2093 подумает о том, какой он ублюдок. А потом, возможно, он скажет всем нам, кто он такой».
(Эта борьба за власть между самым властным и жестким охранником и заключенным, который до сих пор был таким послушным, что заслужил презрительное прозвище Сержант, весьма неожиданна. Ни заключенные, ни охранники не испытывают к нему симпатии – его считают просто бездушным роботом. Но он доказывает, что в нем есть качества, достойные восхищения; он твердо следует своим принципам.)
Сержант: «Думаю, вы совершенно точны в своей оценке меня, господин надзиратель».
Хеллман: «О, я это знаю».
Сержант: «Но я не могу произнести это слово, господин надзиратель».
Хеллман: «Какое слово?»
Сержант: «Я не стану произносить, в любом значении, слово „ублюдок“».
Аплодисменты, свист, праздничный салют, победные фанфары.
С необузданной радостью Барден кричит: «Он это сказал!»
Хеллман: «Ну, слава Богу! Да! Он это сказал, № 5704?»
№ 5704: «Да, он это сказал, господин надзиратель».
Аплодисменты, свист, праздничный салют, победные фанфары.
С необузданной радостью Барден кричит: «Он это сказал!»
Хеллман: «Ну, слава Богу! Да! Он это сказал, № 5704?»
№ 5704: «Да, он это сказал, господин надзиратель».
Хеллман: «Кажется, у нас есть победитель».
Барден: «Возможно, эти ребята сегодня даже лягут спать, кто знает?»
Не удовлетворенный частичной победой, Хеллман должен еще раз продемонстрировать свою власть. «Просто для верности, № 2093, ты ляжешь на пол и сделаешь десять отжиманий».
«Спасибо, господин надзиратель», – говорит Сержант, энергично отжимаясь, несмотря на очевидную усталость.
Барден злится, что Сержант так хорошо выполняет приказ и высмеивает даже его идеальные отжимания: «№ 2093, ты что, думаешь, здесь военный лагерь?»
Джефф Лендри, весь последний час сидевший на стуле с отсутствующим видом, подает реплику: «Еще десять». Для публики он добавляет: «Как думают остальные, он хорошо отжимается?»
Заключенные отвечают: «Да, он хорошо отжимается». Высокий Лендри проявляет свою власть довольно странным образом, возможно, чтобы убедиться, что у него все еще есть какой‑то авторитет в глазах заключенных.
«Нет, вы ошибаетесь. № 2093, еще пять раз».
Отчет Сержанта об этом конфликте написан в странно безличном стиле:
«Охранник приказал мне назвать другого заключенного „ублюдком“ и точно так же назвал меня. Первого я никогда бы не сделал, последнее привело бы к логическому парадоксу, отрицающему истинность первого. Он начал кричать, как он всегда это делает перед „наказанием“, намекая на то, что другие будут наказаны за мои действия. Чтобы других не наказали и чтобы избежать повиновения, я предпочел реакцию, которая бы достигла обеих целей, и сказал: „Я не стану использовать слово „ублюдок“ в любом его значении“ – что было выходом из ситуации – и для меня, и для них» [76] .
Сержант оказался человеком с твердыми принципами, а не трусливым подхалимом, которым казался раньше. Позже он рассказал нам кое‑что интересное о том, как изменилось его мышление в роли заключенного:
«Оказавшись в тюрьме, я решил быть самим собой, насколько я себя знаю. Моя философия поведения в тюрьме не должна была вызывать или усугублять ухудшение характеров других заключенных или меня самого, или создавать ситуацию, когда из‑за моих действий наказали бы кого‑то другого».
Сосиски как символ власти
Почему эти две засохшие, грязные сосиски стали такими важными? Для № 416 они стали вызовом дьявольской системе. Они позволили ему хоть как‑то сохранять контроль и не подчиняться приказам. Этим он подрывал власть охранников.
Для охранников его отказ съесть сосиски стал символом вопиющего нарушения правила, согласно которому заключенные должны есть в строго определенное время. Мы придумали это правило, чтобы заключенные не просили еду и не могли есть в периоды между тремя запланированными приемами пищи. Но теперь оно превратилось в орудие власти охранников, имеющих право заставлять заключенных есть только по приказу. Отказ от еды стал актом неповиновения, который нельзя было терпеть, потому что этот отказ мог привести к новым нападкам на их власть со стороны тех, кто до сих пор предпочитал мятежу послушание.
Другим заключенным отказ № 416 подчиняться должен был показаться актом героизма. Он мог бы сплотить их ради коллективных действий против постоянных и все усугубляющихся издевательств охранников. Но № 416 совершил стратегическую ошибку: он не рассказал о своем плане другим заключенным, которые, поняв значение его протеста, могли бы встать на его сторону.