Он поднялся на кафедру – большая серебряная борода сверкала как пена морского прибоя, – и обрушился на конгрегацию с такой силой и яростью, что все затрепетали в восхитительном страхе за свои души.
В конце проповеди дядя Тромп понизил голос и напомнил слушателям, что скоро выборы и что голосовать за Объединенную партию все равно что за самого сатану. Как бы они ни относились к англичанам, они голосуют не за отдельного человека, они голосуют за партию, которую благословил Всемогущий и которой Он вручил судьбу своего Volk’а. Дядя Тромп не стал говорить, что небесные врата закроются перед теми, кто поставит крест против фамилии Кортни, но посмотрел так угрожающе, что никому и в голову не пришло испытывать границы его терпения.
– Ну, дорогая, благодарю за помощь, – сказал Шаса Таре, когда они возвращались домой через высокогорный проход Готтентотской Голландии. – Дело, считай, в шляпе.
– Интересно было наблюдать за нашей политической системой в действии, – ответила Тара. – Все жокеи слезают с лошадей и подгоняют тебя.
День выборов в Южном Боланде стал простым подтверждением уже одержанной несомненной победы, и, когда подсчитали голоса, выяснилось, что Шаса переманил на свою сторону по меньшей мере пятьсот бывших сторонников Объединенной партии; это, к радости руководителей партии, значительно усилило ее большинство. По мере того как поступали сведения об итогах выборов со всей страны, делалось ясно, что это общая тенденция. Впервые значительное количество англоговорящих избирателей отвернулось от партии Сматса. Националисты получили 103 места, Объединенная партия – 53. Обещание сильного бескомпромиссного правительства принесло свои плоды.
В Родс-Хилл Сантэн устроила танцевальный вечер для ста пятидесяти избранных гостей, чтобы отпраздновать вхождение Шасы в новое правительство.
Они кружились под звуки «Голубого Дуная», и Сантэн сказала Шасе:
– Мы снова поступили правильно и в нужное время, chеri. Все еще может осуществиться.
И негромко запела бушменскую песню, сочиненную к рождению Шасы:
Щелкающие звуки бушменского языка, похожие на треск веток или шаги в грязи, вызывали ностальгические воспоминания о том времени, когда они вместе были в Калахари.
«История – это река, не знающая конца. Сегодняшний день – тоже история, и я один из ее творцов. – Шаса представлял свой портрет, который когда-нибудь будет висеть среди остальных. – Надо заказать портрет, – подумал он. – Пока я еще в хорошей форме. Повешу его в Вельтевредене, но включу особый пункт в завещание».
Было странно в первый раз занять в парламенте место на правительственных скамьях: это было зеркальное отражение его привычного места. Он не обращал внимания на враждебные взгляды бывших коллег, улыбнулся только, когда Блэйн выразительно подмигнул ему, и, пока спикер парламента читал молитву, Шаса разглядывал людей, с которыми отныне связал судьбу.
Его размышления прервались, когда спикер окончил молитву и в противоположном конце зала поднялся де Вильерс-Грааф, высокий красивый лидер оппозиции, и традиционно предложил проголосовать за недоверие правительству; члены правительства, самоуверенные и довольные собой, все еще наслаждавшиеся победой на выборах, шумно ответили криками «Skande! Скандал!» и «Siestog! Позор!»
Два дня спустя Шаса встал со своего места, чтобы произнести первую речь в качестве члена правительства, и в парламенте воцарился ад. Бывшие товарищи криками выражали свое презрение, махали руками, топали и гневно свистели, а вновь обретенные сторонники поддерживали его одобрительными возгласами.
Высокий и элегантный, презрительно улыбаясь, легко переходя с английского на африкаанс, Шаса постепенно успокоил слушателей своей манерой говорить негромко, но приковывая внимание, а когда он заставил себя слушать, его бывшие товарищи неловко заерзали, потому что он безжалостно дробил партию, пользуясь своими знаниями человека «изнутри», демонстрируя ее слабости и недостатки.
Когда он закончил, слушателям было не по себе, а премьер-министр наклонился и кивнул ему – беспрецедентное принародное посвящение в друзья; большинство остальных министров, даже те, что с севера, которые больше всего противились его назначению, прислали одобрительные записки. Манфред Деларей в своей записке пригласил Шасу пообедать со старшими членами кабинета министров в особой парламентской столовой. Начало чрезвычайно благоприятное.
Блэйн Малкомс и Сантэн на уик-энд приехали в Вельтевреден. Как обычно, субботу семья провела на поле для поло. Блэйн недавно ушел в отставку с поста капитана национальной команды.
– Неприлично человеку старше шестидесяти продолжать играть, – объяснил он свое решение Шасе.
– Вы лучше всех сорокалетних, Блэйн, и вы это знаете.
– Приятно было бы сохранить звание капитана в семье, ты не находишь? – спросил Блэйн.
– У меня всего один глаз.
– Вздор, парень, ты бьешь по мячу так же точно, как раньше. Дело лишь в практике, в большой практике.
– У меня на это нет времени, – возразил Шаса.
– В жизни есть время на все, чего ты действительно хочешь.
Блэйн заставлял Шасу упражняться, но в глубине души он знал, что Шаса потерял интерес к игре в мяч и никогда не станет капитаном национальной команды. Да, конечно, садясь в седло, он по-прежнему превращается в кентавра, и руки у него сильные и точные, а когда он распалится, то становится храбрым, как лев, но теперь нужны очень сильные средства, чтобы заставить его кровь кипеть.
«Какой странный парадокс. Человек, одаренный множеством талантов, способен растратить их по мелочам, не развив ни одного до совершенства», – думал Блэйн, переводя взгляд с Шасы на его сыновей.
Как всегда, Шон и Гаррик без приглашения присоединились к игре и, хотя не могли сравниться со старшими в силе и проворстве, делали хорошие пасы и доставали мячи.
Шон сидел в седле, как его отец, когда был тех же лет, и у наблюдавшего за ним Блэйна щемило сердце. Лошадь будто бы стала частью Шона, между лошадью и всадником установилось полное взаимопонимание, Шон действовал клюшкой естественно и непринужденно, но быстро терял интерес и сосредоточенность и начинал небрежничать и глупо ошибаться; его больше интересовали насмешки над братом, он любил покрасоваться перед девочками, оттачивание стиля его не занимало.
Гаррик оказался полной противоположностью старшему брату. Между седлом и его мягким местом пробивалось столько солнечного света, что ослеп бы и слепой. Однако он умел полностью сосредоточиться, мрачно смотрел на мяч сквозь очки, клюшку использовал с изяществом землекопа, роющего траншею, и поразительно, как часто ему удавались хорошие удары и с какой скоростью летел от него мяч из бамбукового корня. Затем Блэйна поразили перемены в фигуре внука. Из тощего заморыша, каким он был совсем недавно, Гарри превратился в юношу с непропорционально мощными для таких лет плечами, грудью и руками. Но когда пришла пора идти пить чай и Гаррик спешился, оказалось, что тощие ноги придают ему неудачное сходство с человекообразной обезьяной. А когда он снял шапочку для верховой езды, растрепанные темные волосы встали торчком. Шон прохаживался, заставляя девочек смеяться и краснеть, а Гаррик не отходил от отца. И снова Блэйн удивился, заметив, как часто Шаса обращается непосредственно к сыну, даже показывает, как держать клюшку, размещая его пальцы на рукояти; когда Гаррик взял клюшку правильно, Шаса слегка ущипнул его за руку и сказал:
– Вот так, чемпион. Мы еще увидим тебя однажды в зелено-золотом джерси.
Трогательно было видеть благодарную улыбку Гаррика, и Блэйн переглянулся с Сантэн. Совсем недавно они обсуждали полную незаинтересованность Шасы в этом ребенке и как пагубно это сказывается на Гаррике. Приходилось признать, что их опасения были безосновательными. Больше стоило тревожиться за двоих остальных.