Кто-то касается моей руки. Я вздрагиваю и слышу голос:
– СюЖЖана, пора мерить давление.
Концертная сцена исчезает, растворяется в темной больничной палате. Рядом стоит медсестра. Я снова возвращаюсь туда, где нет ночи и дня… Это она виновата, что я здесь, эта женщина. Меня вдруг захлестывает ослепительная ярость, направленная на нее. Отвожу назад правую руку и ударяю ее в грудь. «Ах», – произносит она.
Наутро мама, как обычно, сидела в палате на стуле у окна, и тут у нее зазвонил телефон. Звонил Джеймс. Родители не сообщали брату, насколько тяжело я на самом деле болела, – не хотели беспокоить его и отрывать от учебы. Несмотря на разницу в пять лет, мы с ним всегда были очень близки, и родители знали, стоило ему проведать о моем состоянии, как он сразу бы все бросил и приехал домой. Но сегодня, впервые за все время, мама решила дать трубку мне.
– Джеймс… Джеймс… Джеймс, – проговорила я, услышав голос брата. – Джеймс… Джеймс… Джеймс.
В комнате общежития в Питтсбурге Джеймс едва сдерживал слезы. Мой голос так изменился и стал совсем не похожим на голос его старшей сестры.
– Скоро я вернусь домой. И тебе станет лучше, – пообещал он.
Пациентка плохо спала и демонстрирует усилившуюся задержку речи. Последнее является тревожным симптомом, так как может быть первым признаком кататонии. Снотворный эффект сероквеля по сравнению с прошлой ночью ослаб.
Впервые один из врачей упомянул о кататонии – состоянии помрачения сознания, недееспособности и негативных поведенческих характеристик.
– А она всегда так тормозит?
Стивен сердито покачал головой, с трудом удерживаясь, чтобы не огрызнуться. «Да как она смеет так говорить? Сюзанна не “тормозит” и никогда не была такой!»
На следующее утро Стивен встретил в коридоре папу. Поначалу они говорили ни о чем – о холодной погоде, работе Стивена и тому подобном. Но разговор быстро обратился ко мне.
– Она все еще с нами, – проговорил Стивен. – Я чувствую ее. Она все еще там. Я знаю.
– Согласен. И за эту Сюзанну мы боремся. Врачи и сестры этого не видят, но мы-то знаем, – сказал отец. – И ради нее мы должны быть сильными.
– Точно.
Они пожали друг другу руки. В тот день отец сделал запись в своем дневнике, делясь новыми впечатлениями о Стивене: «Единственный ее друг, который приходил каждый день – Стивен. Потрясающий человек. Когда я впервые встретил его, он мне не очень понравился, но с каждым днем мое уважение и симпатия к нему растут».
Стивен сидит рядом со мной и смотрит телевизор, положив руку на мое бедро; я сплю на боку к нему лицом. Стивен поворачивается ко мне. Я вдруг сажусь и начинаю делать быстрые вдохи, забывая о выдохах. Он гладит меня по голове. Я вдруг вытягиваю перед собой прямые руки, а Стивен нажимает кнопку вызова медсестры. Он встает над кроватью, в ужасе глядя, как я медленно сгибаю кисти и подношу к лицу. Мои движения настолько «деревянные», что запись напоминает замедленную съемку. Приходит сестра. Она говорит со Стивеном, но громкий звук телевизора заглушает их разговор. Я не произношу ни слова. Стивен пытается объяснить, что произошло, показывает, как я задыхалась, чтобы сестра поняла – я перестала дышать. Пока он говорит, я снова вытягиваю руки, но на этот раз кисти согнуты, а пальцы смотрят вниз, как у тиранозавра. Стивен аккуратно кладет мои руки по бокам от тела и начинает растирать мне плечи, но руки сами возвращаются обратно, согнутые в кистях на сорок пять градусов – как будто их подтягивают на веревочках. Я начинаю быстро и ритмично двигать руками вверх-вниз, вверх-вниз.
Я начинаю быстро и ритмично двигать руками вверх-вниз, вверх-вниз. Затем закрываю лицо ладонями и неподвижно лежу до прихода дежурного невролога.
Стивен снова пытается объяснить врачу, что произошло, напрягая руки и скрежеща зубами. Он переволновался, ему страшно; он начинает плакать. Я сбрасываю на пол плюшевого мишку, лежащего на кровати, и снова начинаю неуклюже махать руками, словно отбиваясь от привидения. Но руки так напряжены, что я похожа на куклу Барби, отправившуюся в бой. Врач задает мне несколько вопросов – его голоса на записи не слышно, – но я не отвечаю, а только смотрю на него. Потом снова ложусь на кровать.
И тут я сажусь и пытаюсь слезть с кровати, но мне мешает поручень. Врач опускает его и дает мне судно (видимо, полагая, что меня тошнит). Я раскачиваюсь вперед-назад, затем ложусь на кровать, зажав судно между ног. Врач забирает его у меня и кладет у подушки.
В такие моменты Стивен все время вспоминал мой первый припадок, случившийся 13 марта.
– Что это было, как считаете? – спросил он тем вечером сестру Аделину.
– Может, она просто хотела привлечь ваше внимание? – Южане называют женские истерики «припадками голубого дьявола» – такое красочное описание дают приступам паники или эмоциональным взрывам, случающимся у молодых женщин. – А может, это приступ паники?
Но Стивена такое объяснение не удовлетворило. На следующий день приступ повторился.
– Мне… нехорошооо, – проговорила я, свесив ноги с кровати.
Стивен опустил поручень и помог мне спуститься на пол. Я снова начала глотать ртом воздух и заплакала. Стивен вызвал медсестру.
– Сердце… болит, – сказала я, схватившись за грудь и корчась на холодном полу палаты. – Не… могу… дышать.
Вбежала сестра. Она измерила температуру и давление: оказалось, давление было повышено – 155/97. Меня подсоединили к двухлитровому кислородному баллону, который используют при сердечных нарушениях и конвульсиях. Вскоре я уснула. То же самое, с теми или иными вариациями, происходило каждый вечер во время визитов Стивена. В присутствии других людей эти приступы повторялись редко. Почему? – так никто и не смог объяснить.
Время шло, а мне так и не поставили диагноз. Моя семья уже выбилась из сил. Все исследования давали отрицательный результат; лечение иммуноглобулином не оказалось тем волшебным эликсиром, на который все возлагали надежды, и никто не мог выяснить, что же на самом деле означает повышенное число лейкоцитов в ликворе. А хуже всего было то, что доктор Багси меня больше не лечил, а хваленый доктор Наджар так и не появился. Что же помешает другим врачам опустить руки и запереть меня в психушке или приюте для умалишенных? Втайне от меня и друг друга, несмотря на попытки поддерживать оптимизм, мои родные стали волноваться, что, если мое состояние будет ухудшаться и дальше, они потеряют меня навсегда.
Когда я поступила в эпилептическое отделение, основной жалобой были припадки; затем они сменились на психоз, а теперь доктор Руссо записала в моей карте: «энцефалит неизвестного происхождения». Один из неврологов впоследствии рассказал, что врачи между собой называют энцефалит «испорченным мозгом»; это воспалительный процесс в мозгу, который провоцируют различные возбудители.
Когда приходила доктор Руссо, мамы в палате не было, и папа записал для нее новость в общем журнале:
– Я должна… я должна… – Я пыталась объяснить, но безуспешно.
Ханна прилегла рядом со мной на кровать и обняла меня за шею.
– Я должна… я должна… я должна… – повторяла я.
– Ничего, Сюзанна, потом вспомнишь. Ты устала, – прервала меня мама.