И вот, перед самым появлением одной невесты священник приказал певчим не исполнять гимн. В ответ на их заявление, что петь они все равно будут, он распорядился запереть дверку, ведущую к церковной скамье, где они обычно располагались. Они сломали ее. С кафедры он сказал прихожанам, что вместо пения гимна он прочтет им главу из Писания. Едва он успел произнести первое слово, как поднялись певчие, предводительствуемые высоким и свирепым с виду ткачом, который затянул гимн, и все подхватили что было мочи, при поддержке своих друзей из прихожан. Те, кто не одобрял их поведения и поддерживал священника, остались сидеть до окончания гимна. Затем он снова принялся за главу, прочитал ее и произнес проповедь. Он уже было собирался приступить к заключительной молитве, как певчие опять повскакали и проревели еще один гимн. Эти постыдные сцены повторялись много недель подряд, и они вызывали столь бурные эмоции, что сторонники разных мнений с трудом удерживались от потасовки, проходя по церковному двору. В конечном итоге священник покинул свое место, и вместе с ним из этой общины вышла наиболее умеренная и респектабельная часть прихожан, оставив победу за певчими.
Мне помнится, как примерно в то же время происходила столь яростная борьба вокруг выбора пастора в Верхней часовне Хекмондуайка, что во время церковной службы необходимо было зачитывать текст Закона о беспорядках».
Конечно, soi-disant христиане, насильно изгнавшие преподобного Редхеда из Хауорта за десять-двенадцать лет до этого, состояли в языческом родстве с soi-disant христианами Хекмондуайка, хотя одни называли себя приверженцами англиканской церкви, а другие нонконформистами.
Письмо, из которого я взяла вышеприведенный отрывок, описывает ближайшую округу того места, где Шарлотта Бронте провела свои школьные годы, и описывает вещи такими, какими они были в то время. Автор письма поясняет: «Привыкнув к уважительным манерам простолюдинов из сельских районов, я поначалу относилась с отвращением и беспокойством к великой свободе обращения, демонстрируемой рабочим людом Хекмондуайка и Гомерсола по отношению к тем, кто превосходил их по социальному положению. Слово «девушка» столь же свободно употреблялось по отношению к любой барышне, как слово «девка» по отношению к простолюдинкам в Ланкашире. Я была немало шокирована неопрятным видом деревень, хотя я должна отдать должное домохозяйкам и признать, что сами дома не были грязными и (за исключением периодов, когда намечался спад в торговле) имели вид относительного достатка, который я не привыкла видеть в районах, где преобладают фермерские хозяйства. Куча угля с одной стороны от входа и пивоварные цистерны с другой, а также весьма привычный запах хмеля, обдававший прохожих, доказывали, что практически в каждом доме можно было найти огонь и домашнее пиво. Не было недостатка и в гостеприимстве, одном из главных достоинств Йоркшира. Посетителю настойчиво предлагали овсяные лепешки, сыр и пиво.
В Хекмондуайке проводился ежегодный фестиваль, полурелигиозный, полусветский, называемый «Лекция». Полагаю, что он зародился во времена нонконформистов. В Нижней часовне какой-нибудь приезжий читал проповедь вечером в будний день, а на следующий день две проповеди подряд читались в Верхней часовне. Разумеется, служба была очень длинной, а так как дело было в июне, и часто стояла очень жаркая погода, мы с подругами не считали, что это самый приятный способ провести утро. Остаток дня был посвящен светским удовольствиям; в это место наезжало множество людей; воздвигались палатки для продажи игрушек и имбирных пряников (вроде «Рождественской ярмарки»), а дома, благодаря небольшому слою краски и побелки, приобретали вполне праздничный вид.
В деревне Гомерсол (где жила с семьей подруга Шарлотты Бронте, Мери), «которая была гораздо симпатичнее, чем Хекмондуайк, находился странный с виду дом, построенный из грубых неотесанных камней, некоторые из которых образовывали заметные выступы, на них были вырезаны непристойные головы и усмехающиеся рожи, а на камне над входом было выбито крупными буквами «Дом, построенный назло».
Он был возведен жителем деревни напротив дома его врага, только что построившего себе прекрасный особняк, из которого открывался чудесный вид на долину, впрочем, практически заслоненный новым уродливым строением».
Бесстрашно (так как этот народ был им довольно хорошо знаком) среди этих людей жили и прогуливались восемь-девять учениц ласковой мисс Вулер. Она сама родилась и выросла в среде этих грубых, сильных, свирепых людей и знала всю глубину их доброты и преданности, которые были скрыты за их дикими манерами и необузданностью. И девочки говорили об этом маленьком окружающем мирке, как будто никакого иного мира и не существовало; у них были такие же мнения и предпочтения и такие же ожесточенные дискуссии, как и у взрослых и, возможно, у людей более благородных кровей. И среди них, обожаемая и уважаемая всеми, некоторые из которых иногда над ней подтрунивали, но всегда прямо, а не за глаза, жила в течение двух лет простенькая с виду, подслеповатая, странно одетая, прилежная маленькая девочка, которую звали Шарлотта Бронте.
Мисс Бронте закончила школу в 1832 году, завоевав уважение и симпатию как своей учительницы, так и одноклассниц, и приобретя там в короткое время двух близких подруг, с которыми она поддерживала отношения в течение всей своей жизни. Одна из них была «Мери», не сохранившая ее письма, другая – «Э.», любезно предоставила мне всю корреспонденцию, которая у нее оказалась. Когда я просматриваю ранние письма, меня всякий раз потрясает безнадежность, составлявшая столь характерную черту характера Шарлотты. Будучи в возрасте, когда девочки ожидают, что связывающие их дружеские узы будут существовать вечно и не видят никаких препятствий для выполнения в будущем любых обязательств, накладываемых на них дружбой, она удивлена тем, что Э. все еще верна своему обещанию писать ей. Впоследствии я с горечью осознала тот факт, что мисс Бронте никогда не позволяла себе смотреть в грядущее с надеждой, что у нее не было никакой уверенности в завтрашнем дне, и, слыша о печальных годах ее жизни, я думала, что именно этот груз горя искоренил в ней способность к жизнерадостным ожиданиям. Но из писем следует, что это было, так сказать, частью ее натуры, а, возможно, причиной ее пессимизма стала глубокая рана от потери двух старших сестер, усугубленная постоянным физическим недомоганием. Если бы ее вера в Бога была не столь сильна, неоднократно за свою жизнь она оказалась бы жертвой безграничной тоски. Но как мы увидим, она сумела сделать величайшее усилие, чтобы «дни ее» были «в Его руке».
После возвращения домой она занималась обучением сестер, над которыми имела большое преимущество. Вот что она пишет 21 июля 1832 года о своей жизни в пасторском доме:
«Один день похож на другой. Утром с девяти до половины первого я даю уроки сестрам и рисую, потом мы гуляем до обеда. Между обедом и чаем я занимаюсь шитьем, а после чая или пишу и читаю, или немного вышиваю, или рисую, как мне заблагорассудится. Вот так сладостно, хоть и монотонно, проходит моя жизнь. С тех пор как я вернулась домой, я была приглашена на чай только два раза. Сегодня пополудни мы ждем гостей, а в следующий вторник к нам придут на чай все учительницы воскресной школы».
Примерно в это время мистер Бронте нанял для своих детей учителя рисования, которым оказался мужчина недюжинного таланта, но весьма беспринципный. Хотя они так и не достигли особого мастерства, они занимались этим предметом с большим интересом, видимо, из-за инстинктивного желания дать выход своему живому воображению в образах. Шарлотта говорила мне, что в этот период ее жизни рисование и прогулки с сестрами были двумя занятиями, которые доставляли ей огромное удовольствие и были самыми приятными формами отдыха.
Три девочки обычно поднимались к «пурпурно-черным» болотам. Посреди бескрайних болот то там то здесь торчали каменоломни.