Они гримасничали, хлопали по спине внука, потом меня, пили чай из моей чашки. Старуха коснулась моего лба, закричала: «Ой, какой белый!» и скорчилась от смеха, как и ее муж.
Ринри улыбался, храня полную невозмутимость. Они явно страдали старческим слабоумием, и я с уважением подумала о родителях Ринри, которые не сдавали этих чокнутых маразматиков в богадельню. Выдержав их цирк минут десять, мой ученик поклонился и попросил их подняться в свои комнаты отдохнуть, потому что они наверняка утомились от такой нагрузки.
Вволю поиздевавшись надо мной, кошмарные старики в конце концов ушли. Я понимала не все, что они говорили, но общий смысл уловила. Когда дверь за ними закрылась, я вопросительно посмотрела на Ринри. Но он ничего не сказал.
– Ваши дедушка и бабушка… довольно своеобразные люди.
– Они старые, – сдержанно ответил он.
– С ними что-то случилось?
– Они состарились.
Замкнутый круг. Сменить тему стоило мне неимоверных усилий. Я заметила музыкальный центр Bang&Olufsen и спросила, какую музыку он любит. Он назвал Рюити Сакамото, сказал о нем несколько слов. Я кое-как дотянула до конца урока, который дался мне тяжелее, чем все предыдущие вместе. Получив конверт, я подумала, что на сей раз полностью заслужила свой гонорар. Ринри отвез меня домой, не сказав за всю дорогу ни слова.
Я расспросила знакомых и выяснила, что в Японии такое происходит сплошь и рядом. В этой стране, где люди всю жизнь должны неукоснительно держать себя в руках, к старости они довольно часто не выдерживают, и у них сносит крышу, что не мешает им продолжать жить в семье, где за ними, согласно обычаям, заботливо ухаживают.
Для себя я сочла это героизмом. Но всю ночь меня мучили кошмары – дед и бабка Ринри дергали меня за волосы и щипали за щеки, заходясь каркающим смехом.
– Мы поедем к вам?
– Да.
– Вы не боитесь обеспокоить ваших родителей и, главное, дедушку с бабушкой?
– Нет, они уехали.
Я тут же села рядом с ним.
Он вел машину молча. Мне нравилось, что можно обходиться без болтовни и не испытывать ни малейшей неловкости. Это позволяло мне спокойно смотреть на город и иногда на загадочно неподвижный профиль моего ученика.
Дома он приготовил мне зеленый чай, а себе налил кока-колу, что меня позабавило, поскольку меня он даже не спросил. Иностранка, ясное дело, должна прийти в восторг от национального напитка, а сам он сыт по горло японскими штучками.
– В Нагою. Это родина дедушки с бабушкой.
– А вы там бываете?
– Нет. Скучный город.
Я оценила его прямые ответы. Оказалось, это родители матери. Родителей отца нет на свете. Я вздохнула с облегчением: значит, в доме всего два монстра.
Меня разбирало любопытство, и я отважилась попросить его показать мне дом. Он ничуть не смутился и повел меня через лабиринт комнат и лестниц. Кухня и ванная были нашпигованы техникой. Комнаты обставлены довольно просто, особенно комната Ринри: самое примитивное ложе и книжный шкаф. Я посмотрела на корешки: собрание сочинений Такэси Кайко, его любимого писателя, но еще и Стендаль, и Сартр. Я знала, что последнего японцы обожают за экзотику – испытывать тошноту при виде обточенного морем камешка есть нечто, идущее настолько вразрез со всеми японскими представлениями, что это завораживает их, как завораживает людей все диковинное.
Наличие Стендаля меня обрадовало и удивило гораздо больше. Я сказала, что это один из моих кумиров. Ринри растаял. Я впервые видела у него такую улыбку.
– Гениальный писатель, – сказал он.
Я с ним согласилась.
– А вы хороший читатель.
– По-моему, я всю свою жизнь пролежал тут, читая книги.
Я растроганно посмотрела на футон, представив себе своего ученика, лежащего здесь с книгой в руках.
– По-моему, я всю свою жизнь пролежал тут, читая книги.
Я растроганно посмотрела на футон, представив себе своего ученика, лежащего здесь с книгой в руках.
– Вы сделали большие успехи во французском, – заметила я.
Он широким жестом указал на меня, давая понять, кому обязан.
– Нет, я вовсе не такой замечательный преподаватель. Это вы сами.
Он пожал плечами.
– Хотите посмотреть эту выставку? – спросил он.
Хочу ли я посмотреть выставку, о которой мне абсолютно ничего не известно? Еще бы!
– Я заеду за вами завтра вечером.
Мне нравилось не знать, увижу я живопись, скульптуру или ретроспективу каких-нибудь игрушек. Надо бы всегда ходить на выставки наугад, ничего заранее не зная. Кто-то хочет что-то нам показать – это главное.
Однако и назавтра я недалеко продвинулась в понимании темы выставки. Там были картины, видимо современные, впрочем, не уверена; барельефы, о которых я ничего не смогла бы сказать. Довольно быстро я сообразила, что самое интересное происходит в зале. Токийская публика благоговейно замирала перед каждым произведением и подолгу, очень серьезно, его созерцала.
Ринри поступал так же.
– Вам нравится?
– Не знаю.
– Вас это заинтересовало?
– Не очень.
Я засмеялась. Люди посмотрели на меня с недоумением.
– А если бы заинтересовало, то как бы вы это назвали?
Он не понял вопроса, я не настаивала.
У выхода какой-то человек раздавал листовки. Я не могла понять, что там написано, но меня восхитило, с какой готовностью каждый брал их и читал. Ринри, видимо, забыл, что я практически не знаю иероглифов, потому что, прочтя листовку, показал ее мне и спросил, не хочу ли я туда пойти. Можно ли устоять перед словом «туда», если это нечто неведомое? Я немедленно согласилась.
– Я заеду за вами послезавтра во второй половине дня, – сказал он.
Меня восхищало, что я не знаю, идем ли мы на демонстрацию против ядерного оружия, на фестиваль видеоарта или на представление буто. Определить дресс-код не представлялось возможным, поэтому я оделась предельно нейтрально. Готова была поспорить, что Ринри оденется как всегда. Действительно, он явился в своем классическом наряде, и мы отправились «туда». Это оказался вернисаж.
Выставлялся японский художник, чью фамилию я с удовольствием забыла. Картины его, на мой взгляд, были вне конкуренции по пресности, что не мешало зрителям стоять перед каждой вещью с глубоким почтением и неиссякаемым терпением, которые отличают японцев. Такой вечер вполне мог бы примирить меня с человечеством, если бы не раздражающее присутствие художника. Трудно было поверить, что этот человек, с виду лет сорока пяти, принадлежит к тому же народу, настолько он был неприятным. Многие подходили к нему, желая поздравить и даже купить одну или несколько работ, стоивших, надо сказать, чудовищно дорого. Он с презрением мерил взглядом этих людей, воспринимая их, судя по всему, как неизбежное зло. Я не удержалась от искушения с ним поговорить.
– Извините, мне не удается понять вашу живопись. Не могли бы вы объяснить?
– Нечего тут объяснять и нечего понимать, – ответил он брезгливо. – Нужно чувствовать.
– А вот я как раз ничего и не чувствую.
– Ну и не надо.
Я приняла его слова как руководство к действию. Со временем они даже показались мне не лишенными смысла. Из этого вернисажа я вынесла урок, который, естественно, никогда мне не пригодится: если я когда-нибудь стану художником – талантливым или бездарным, неважно, – то обязательно буду выставляться в Японии. Японская публика – лучшая в мире, и к тому же покупает картины. Но даже независимо от денег, как же, наверно, сладко видеть, что твое творение созерцают с таким вниманием!
– Да, – сказал он.