Те люди, на которых я работаю. Потом я завязываю узелок на бахроме, только с другого конца ковра, так что все это смотрится так, как будто ковер и вправду переложили. Слегка сдвигаю всю мебель и кладу лед во вмятинки на ковре. Когда лед растает, придавленные ворсинки поднимутся, как будто так и было.
Я счищаю с ботинок блестящий крем. Встаю перед зеркальцем для макияжа, которым пользуется та женщина, на которую я работаю, и мажу себе в носу ее тушью, пока волосы у меня в ноздрях не становятся черными и густыми. Потом иду на автобусную остановку.
В рамках Федеральной программы поддержки уцелевших нам положен бесплатный проезд на автобусе. Проездной выдается на месяц. На билете стоит печать: собственность Министерства трудовых ресурсов.
Передаче другим лицам не подлежит.
Всю дорогу до мавзолея я убеждаю себя, что мне все равно, придет Фертилити или нет.
У меня в голове — полная каша из полузабытых молитв, которым меня научили в церковной общине. Мешанина из старых молитв и ектений.
Но на самом деле я думаю: пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, пусть Фертилити Холлис придет.
Вхожу в мавзолей. Как всегда, там играют дешевые перепевы настоящей красивой музыки — чтобы тебе было не так одиноко. Все те же десять песен. Только мелодия, без слов. Их включают лишь в определенные дни. В старых галереях в крыле Безмятежности и Новой Надежды музыки нет вообще. Играет она очень тихо, так что надо прислушиваться, чтобы ее услышать.
Эта музыка — утилитарная и практичная, как обои на стенах. Музыка — как прозак или ксанакс для контроля над чувствами. Музыка — как освежитель воздуха.
Прохожу сквозь крыло Безмятежности и не вижу Фертилити. Прохожу через Веру, Радость и Покой, но ее нигде нет. Забираю с полочки у какого-то склепа букетик пластиковых роз, чтобы прийти не с пустыми руками.
Иду в направлении ненависти, злости, страха и смирения, и вот она, Фертилити Холлис, с ее огненно-рыжими волосами, стоит перед склепом 678 в Умиротворении. Она ждет, пока я к ней не подойду, ждет двести сорок секунд, а потом оборачивается и говорит: привет.
Это не может быть та же самая женщина, что кричала в оргазме в телефонную трубку.
Я говорю: привет.
У нее в руках — букетик каких-то искусственных цветов, ярко-оранжевых и вполне симпатичных, но я бы не стал воровать такие. Сегодня на ней платье из парчи типа той, из которой шьют шторы: белый узор на белом же фоне. Оно смотрится жестким и огнеупорным. Грязеотталкивающим и немнущимся. Скромная, как мать невесты на свадьбе, в своей плиссированной юбке и с длинными рукавами, она говорит:
— Тебе тоже его не хватает?
И я говорю:
— Кого?
— Тревора, — отвечает она. Она стоит босиком на каменном полу.
Ах да, Тревор, говорю я себе. Мой тайный любовник. Я и забыл.
А вслух говорю: да, мне тоже его не хватает.
Ее волосы — словно стог сена, оставленный на просушку.
— А он тебе не рассказывал про наш круиз?
Нет.
— Это было полностью незаконно.
Она смотрит вверх, на динамик под потолком, разрисованным облаками и ангелами. Из динамика льется тихая музыка.
— Сперва мы с ним брали уроки танцев. Мы выучили все бальные танцы. Как они там называются. Ча-ча-ча и фокстрот. Румба и свинг. Вальс. Вальс — это проще всего.
Ангелы на потолке играют нам свою музыку, играют почти минуту, они пытаются что-то сказать Фертилити, и она их слушает.
— Сейчас. — Она оборачивается ко мне. Забирает у меня цветы и кладет их вместе со своим букетом на ближайшую полку. Она говорит: — Ты же умеешь танцевать вальс, да?
Нет.
— Быть такого не может, чтобы ты знал Тревора и не умел танцевать вальс, — говорит она и качает головой.
Наверное, она представляет себе, как мы с Тревором вместе танцуем.
Наверное, она представляет себе, как мы с Тревором вместе танцуем. Вместе смеемся. Занимаемся анальным сексом. Эти образы у нее в голове, они мне будут мешать. И еще — мысль о том, что я убил ее брата.
Она говорит:
— Разведи руки в стороны.
И я делаю так, как она говорит.
Она встает передо мной — лицом к лицу, близко-близко, почти вплотную — и кладет одну руку мне на шею. Другой рукой она берет мою руку и отводит ее в сторону. Она говорит:
— Свободную руку положи мне на лифчик.
И я делаю так, как она говорит.
— На спине! — говорит она и отстраняется от меня. — Положи руку мне на лифчик там, где он пересекается с позвоночником.
Я делаю так, как она говорит.
Теперь она объясняет, что делать с ногами. Шагнуть вперед левой ногой, потом — правой, потом подтянуть левую к правой, а она будет делать то же, но в противоположном направлении.
— Этот шаг называется «коробочка», — говорит она. — А теперь слушай музыку.
Она считает:
— Раз, два, три.
Музыка играет. Раз. Два. Три.
Мы считаем за разом раз, снова и снова, и на каждый раз делаем шаг. Мы танцуем. Цветы у склепов в стене как будто тянутся к нам лепестками. Мраморный пол под ногами — ровный и гладкий. Мы танцуем. Свет сочится сквозь витражи. Статуи стоят в своих нишах. Тихая музыка из динамиков отражается от камня слабеньким эхом, звук как будто плывет в восходящих и нисходящих воздушных потоках, мы — в окружении аккордов и нот. Мы танцуем.
— Что я помню про тот круиз, — говорит Фертилити, и ее рука лежит у меня в руке. — Помню лица пассажиров в последних спасательных шлюпках, когда их спускали на воду мимо окон танцевального зала. Все пассажиры были в оранжевых спасательных жилетах, и казалось, что людям отрезали головы и поставили их на большие оранжевые подушки, и они так смотрели на нас с Тревором, широко распахнув глаза, глаза были круглые, как у рыб, а мы с Тревором были внутри, в танцевальном зале, а корабль уже тонул.
Она была на тонущем корабле?
— На океанском лайнере, — говорит Фертилити. — Он назывался «Океанская экскурсия». Попробуй произнести это быстро три раза подряд.
И он тонул?
— Он был красивый, — говорит она. — Туроператор сразу нас предупредила, чтобы мы потом не ходили к ней плакаться. Это старый французский лайнер, сказала нам туроператор, только теперь его продали какой-то южноамериканской туристической фирме. Там все было отделано в стиле арт-деко. Такой ретро-трэш. Как будто Крайслер-билдинг опрокинули набок, и он теперь плавает по океану вдоль Атлантического побережья Южной Америки, катает аргентинцев из среднего класса с женами и детьми. Аргентинцы. Все светильники на стенах были из розового стекла, в форме бриллиантов огранки «маркиз». Весь корабль был освещен этим розовым бриллиантовым светом, а все ковры были в пятнах и с вытоптанными проплешинами.
Мы танцуем на месте, а потом начинаем поворачиваться.
Раз, два, три, шаг «коробочка». Вперед-назад — неуверенными шажками. Оторвать пятки от пола, и — поворот. Фертилити Холлис у меня в объятиях слегка изгибает спину. Еще поворот. И еще, и еще. Раз, два, три. Раз, два, три.
А Фертилити продолжает рассказывать, как уплыли последние шлюпки. Все шлюпки уплыли, остался лишь шлюпочный такелаж и пустые места, где когда-то стояли шлюпки. Был чудесный карибский вечер. Шлюпки плыли в закат, а люди в оранжевых спасательных жилетах сокрушались о потерянных драгоценностях и таблетках, у кого-то — реальных, у кого-то — придуманных. Скрестив пальцы, люди оплакивали потери.
Мы с Фертилити — раз, два, три — кружимся в вальсе; раз, два, три — кружимся в вальсе по мраморной галерее.