Бабушка наверняка рухнет без сознания как есть: в ситцевом переднике, выцветшем домашнем платье и с тлеющей сигаретой в уголке изможденного рта.
По обеим сторонам шоссе тянулись поля, временами фары выхватывали из темноты грязных коров в драных, никудышных шкурах.
Я же для ночной вылазки надела фланелевый пижамный костюм розового цвета, поверх, шиншилловое полупальто – вышло гламурно, в духе «мисс Чикса Подстилкинс», – а на голые ноги – розовые пушистые тапочки-кролики с ушками и глазами-пуговками. На мой наряд бабушка почти не взглянула. Все ее мысли уже находились в десятке миль впереди, в отделении «скорой», и дожидались ее прибытия.
Наш путь лежал мимо злополучного дорожного островка, и я видела, как полицейские машины, плотно встав вокруг туалета, заливают светом фар приземистое уродливое здание, будто сцену. В этом сиянии полицейские напоминали актеров, которые попивают кофе из бумажных стаканчиков и нехотя разыгрывают свои роли. Папчиков пикап с треснутым стеклом и заклеенной задней фарой по-прежнему стоял на парковке, только теперь окруженный барьерами и перекрученными гирляндами полицейской ленты. Люди толпились снаружи баррикад и пялились на грузовичок, как на Мону Лизу.
Когда мы проезжали мимо, я сделала вид, что смотрю в другую сторону. Ноги до пола не дотягивались, я болтала розовыми тапками-кроликами и пыталась соотнести туалетного любителя посверкать причиндалами с Папчиком Беном, с которым мы красили птичник в желтый цвет. Моя память прикладывала усилия, чтобы палец из собачьего помета им и оставался, однако поддерживать ложь очень утомительно. Забыть правду – на такое требуется много сил. И поздний час – два ночи – совсем их не прибавлял. В те каникулы в унылой глуши каждый хранил свой секрет. Я кого-то убила. У Папчика обнаружились туалетные извращения. У бабушки была раковая опухоль размером с вишню, с лимон, с грейпфрут, и она росла, как сад, только я о ней пока не знала.
На случай если полиция отыскала бы свидетеля, я решила некоторое время выглядеть не похожей на себя. Вот одна из причин, по которой я разжирела: камуфляж. Оказалось, сделаться толстухой – очень хитрая маскировка.
В остальном же на шоссе в поздний час были только бабушка, я да пьяные водители. Мы промчали мимо дорожного островка – бабушка на него даже не взглянула. Спустя одну затяжку, несколько раз сухо кашлянув, она спросила:
– Как тебе книга?
Я прогнала воспоминание о раздавленной мертвой сардельке, отпечатавшейся в крови между страницами «Бигля». И некий заливший их сок, сказала я себе, – не сперма.
– Хорошо. Настоящий шедевр.
Поди пойми, о чем именно она говорила. Я потянулась включить радио, но бабушка шлепком убрала мою руку. Этот слабенький удар напомнил моему желудку, как я молотила дарвиновской книгой по гадкому, сморщенному… не знаю уж чему.
Теперь мне не узнать, чем заканчивается эволюция.
Бабушка говорила, зажав губами коричневый край сигареты, а белый, тлеющий, торчал перед ее лицом, как трость слепого – трость с красным кончиком, – и продолжала выпытывать:
– Добралась до места, где колли не дает обчистить банк?
Ну конечно, она говорила про «Зов предков» – роман о зверушке, которой имплантировали зародышей радиоактивных шимпанзе из Крабовидной туманности. Если бы я сняла с полки Джека Лондона, мы все до сих пор были бы живы. Даже наугад я дала неверный ответ:
– То, где про ограбление? Мне очень понравилась эта глава.
Бабушка Минни вздернула подбородок, чуть подняла глаза от дороги и посмотрела в зеркало заднего вида на туалет. Она глядела на ярко освещенное место преступления, которое становилось все меньше и меньше, пока не превратилось в одну из звезд на небе.
– А как тебе та часть, где ненормальный хладнокровно укокошивает старикана? Уже прочитала?
Свет фар скользил над шоссе, убегал вдаль, я же смотрела на неподвижный горизонт и ничего не отвечала.
– А как тебе та часть, где ненормальный хладнокровно укокошивает старикана? Уже прочитала?
Свет фар скользил над шоссе, убегал вдаль, я же смотрела на неподвижный горизонт и ничего не отвечала. Я представляла персики, абрикосы, вишни, помидоры, фасоль и даже кусочки дыни, замаринованные в прозрачных банках. Сапфирово-розовый, карминно-алый, изумрудно-зеленый сок. Сокровищница продуктов, изобилие, засыпанное непомерным количеством сахара или соли, чтобы не дать бактериям развернуться. Бабушка Минни бланшировала, отваривала и закатывала угощения на будущее для себя и Папчика Бена; и вот теперь – только для себя. Лучшим способом поддержать ее было бы помочь все это съесть. Возможно, вдвоем мы доказали бы, что годы чистки и разделывания плодов прошли не напрасно.
Бабушка сказала:
– Знаешь, мне всегда было жаль того пса. Если бы он только мог рассказать правду, его бы по-прежнему любили.
О чем бы она там ни говорила, но явно не о книге, которую я читала. Чтобы совсем не завраться, я устало склонила голову, поудобнее устроила руки в шиншилловых карманах, прикрыла глаза и всхрапнула – вроде как уснула, но скорее вышло, будто я прочла «хр-р-р» с тысячи суфлерских карточек.
Бабушка Минни сказала:
– Все знали, что пес просто защищался. – Тут она сделала передышку, чтобы прокашляться. Воздух в машине звенел от слов, которые я не хотела произносить вслух. Если кто-нибудь и причинит бабушке боль, то не я.
Для меня выпалить мою тайну было не легче, чем бабушке выкашлять ее опухоль.
Возле больницы она изобразила, что будит меня, я – что никак не проснусь: хлопала глазами и вовсю зевала. Непредвиденное последствие заключалось в том, что предстояло устроить похороны и что на них приедут родители; им придется забрать меня с собой, а убийство ради такого спасения казалось почти сходной ценой.
Держась за руки, мы вошли в яркий свет за раздвижными больничными дверями. Линолеум на полу сверкал так же ярко, как потолок с люминесцентными лампами, приемная была словно зажата между этими двумя потоками света. Бабушка усадила меня листать журналы в жесткое пластиковое кресло цвета авокадо: где-нибудь в Осло такое посчитали бы стильным, здесь же, в унылой глуши, оно выглядело просто плохоньким. Среди журналов нашлись три старых выпуска «Кэт фенси» со мной и моим котенком, Тиграстиком, на обложке. Бедный Тиграстик. Начав с «Пипл», «Вог» и «Тайм», я стала просматривать все журналы подряд в поисках сцен из моей другой жизни. Из настоящей жизни.
Внезапно я забеспокоилась: а вдруг Папчик жив, лежит себе на койке под обвисшим пакетом с бэушной кровью, смеется, жует тянучки и рассказывает медсестрам, как его избалованная внучка, плюшка-толстушка, пыталась оттяпать его штуковину, хотя он всего лишь хотел ее разыграть. Тут проходивший мимо полицейский сказал доктору: «Преступление на почве ненависти», и я поняла, что меня не подозревают.
Неподалеку другой полицейский говорил, что дедовы бумажник, часы и обручальное кольцо пропали. Я вышла из себя: кто-то ограбил старика, умирающего на полу в туалете. Убила его именно я, спора нет. Но ведь я его лапушка-горошинка, а это совсем другое дело. Судя по разговорам, полиция все поняла неправильно. Я злилась, что не могу опровергнуть их ошибочные гипотезы; с другой стороны, не было веских причин, по которым бабушка должна стать вдовой да еще знать при этом, что она – вдова извращенца.
Никто и словом не обмолвился о пропитанных кровью рублях и евро, которые я обронила, о моих разбитых очках или об осколке стекла от чайной банки. Полицейский сказал:
– Сумасшедший маньяк-убийца.
Доктор сказал:
– Ритуальное расчленение.
«Совершенное инопланетянами», – понадеялась я.
Полицейский обмолвился:
– Сатанинский культ.