В первый год в заведении жили только четыре девицы, но на следующий год, когда они уехали, дон Ансельмо снова отправился в путь и вернулся с восемью, а в пору наивысшего расцвета Зеленого Дома их число, говорят, доходило до двадцати. Они прибывали прямо на место, минуя город. Со Старого Моста было видно, как они приезжали, были слышны их непристойный выкрики и визг. Их яркие платья, платки и украшения пестрели на фоне бесплодных песков.
Зато дон Ансельмо частенько бывал в городе. Он разъезжал по улицам на своем черном коне, которого выучил всяким кунштюкам: весело помахивать хвостом, когда проходит женщина, подгибать ногу в знак приветствия, пританцовывать при звуках музыки. Дон Ансельмо располнел и одевался с шиком: носил шляпу из мягкой соломки, шелковый шарф, тонкие рубашки, наборный пояс, сшитые на заказ брюки, сапоги на высоком каблуке и шпоры. Пальцы его были унизаны кольцами. Иногда он заходил в «Северную звезду» выпить стаканчик-другой, и многие именитые люди не колеблясь присаживались за его столик, болтали с ним, а потом провожали его до Старого Моста.
Преуспеяние дона Ансельмо сказывалось в том, что Зеленый Дом рос в ширину и в высоту, как растет, созревая, живой организм. Первым нововведением была опоясавшая его и скрывшая первый этаж каменная ограда, утыканная сверху на страх ворам острой щебенкой, черепками, колючками и репьем. Пространство между оградой и домом сначала занимал усеянный камнями дворик, потом сени с кактусами в горшках, потом круглый зал с полом и потолком из циновок. Наконец солому заменило дерево, в зале настлали пол, а крышу покрыли черепицей. Над вторым этажом поднялся третий — нечто вроде сторожевой вышки. Каждый вновь уложенный камень, каждую черепицу и доску непременно красили зеленой краской. Избранный доном Ансельмо цвет вносил в пейзаж освежающую ноту, словно напоенная влагой растительность. Завидев издалека ярко-зеленое пятно среди бескрайной желтизны песков, путники испытывали такое ощущение, будто приближались к оазису, где прозрачные воды и гостеприимная сень пальм и кокосовых деревьев сулили им долгожданный отдых и усладу после томительного путешествия через знойную пустыню.
Дон Ансельмо, говорят, жил на самом верху, в башенке, куда не было доступа никому, даже его лучшим клиентам — Чапиро Семинарио, префекту, дону Эусебио Ромеро, доктору Педро Севальосу. Наверное, оттуда дон Ансельмо смотрел, как к Зеленому Дому тянутся посетители, как их фигуры то показываются, о исчезают в вихрях взметенного ветром песка, словно вокруг города рыщут голодные звери, вышедшие на добычу после захода солнца.
Помимо девиц, в Зеленом Доме в пору его процветания жила Анхелика Мерседес, молодая мангачка, унаследовавшая от матери искусство стряпни. Вместе с ней дон Ансельмо отправлялся на рынок и в магазины заказывать провизию и вина. Рыночные торговцы и лавочники сгибались перед ним в поклонах, как тростник на ветру. Козлята, кролики, поросята и барашки, которых Анхелика Мерседес готовила с известными ей одной травами и специями, стали одним из соблазнов Зеленого Дома, и некоторые старики клялись, что ходят туда только для того, чтобы полакомиться этими тонкими блюдами.
Вокруг Зеленого Дома всегда толклись бездельники, нищие, мелочные торговцы, продавщицы фруктов, которые осаждали входивших и выходивших клиентов. Дети по вечерам удирали из дому и, спрятавшись за кустами, следили за посетителями, направлявшимися в Зеленый Дом, и прислушивались к музыке и смеху, а иные, расцарапывая себе руки и ноги, взбирались на ограду и жадно заглядывали внутрь. Однажды, в день церковного праздника, отец Гарсиа собственной персоной отправился к Зеленому Дому. Стоя неподалеку от него, он одного за другим останавливал посетителей, увещевая их вернуться в город и покаяться. Но все они придумывали отговорки: у одного было деловое свидание, другому нужно было залить горе — душа горела, третий держал пари, и прийти было для него делом чести. Некоторые, насмешничая, приглашали отца Гарсиа пойти с ними, а кто-то обиделся и вытащил револьвер.
Некоторые, насмешничая, приглашали отца Гарсиа пойти с ними, а кто-то обиделся и вытащил револьвер.
В Пьюре возникли новые легенды о доне Ансельмо. Одни говорили, что он тайно ездит в Лиму, где хранит накопленные деньги и скупает недвижимость. По мнению других, он был всего лишь подставным лицом, вывескою предприятия, в число пайщиков которого входили префект, алькальд и помещики. Народная фантазия расцвечивала яркими красками прошлое дона Ансельмо, и ему что ни день приписывали все новые подвиги или кровавые злодеяния. Старые мангачи уверяли, что опознают в нем молодого парня, который много лет назад разбойничал в предместьях, а другие утверждали, что он беглый каторжник, бывший монтонеро, опальный политик. Только отец Гарсиа брал на себя смелость говорить: «От него пахнет серой».
— Я иду к Чунге, — взревел Литума. — Вы идете со мной? Нет? Ну и не надо, пойду один.
Но братья Леон обхватили его за плечи и удержали на месте. Лицо у него налилось кровью, на лбу выступил пот, глаза тоскливо бегали.
— К чему это, брат, — сказал Хосефино. — Нам и здесь хорошо. Успокойся.
— Я хочу только послушать арфиста с серебряными пальцами, и больше ничего, непобедимые, — жалобно сказал Литума. — Мы выпьем по стаканчику и вернемся, клянусь вам.
— Ты всегда был таким мужественным человеком, не роняй же себя, старина.
— У меня и теперь побольше мужества, чем у любого, — запинаясь, пробормотал Литума, — но уж очень тяжело на сердце.
— А ты поплачь, — ласково сказал Обезьяна. — Не стыдись, отведи душу.
Литума уставился в пустоту. Свой костюм цвета лукумы он уже успел запачкать и обслюнявить. Друзья долго сидели молча и пили — каждый в особицу, не чокаясь. Из таверн доносились отзвуки тондеро и вальсов, в воздухе пахло чичей и жареным мясом. Лампа мерно покачивалась, и от этого четыре тени, падавшие на циновки, то увеличивались, то уменьшались, а в нише, чадя, догорала свеча, и вьющийся дымок, словно длинные темные волосы, окутывал гипсовую Богоматерь. Литума с трудом встал, отряхнулся, блуждающим взглядом обвел комнату и вдруг запустил два пальца в рот. Когда его вырвало, он сел на свое место, вытер платком рот и, обессиленный, бледный, дрожащими руками зажег сигарету.
— Мне уже лучше, старина. Рассказывай дальше.
— Мы мало что знаем, Литума. Я хочу сказать, не знаем, как это произошло. Когда тебя посадили, нам пришлось уехать. Мы были свидетелями, и нас могли замести, ты ведь знаешь, Семинарио — люди богатые, с большими связями. Я уехал в Сульяну, а твои двоюродные братья — в Чулуканас. Когда мы вернулись, домик в Кастилье уже пустовал, и никто не знал, где она живет.
— Значит, бедняжка осталась одна-одинешенька, — проговорил Литума. — Без гроша за душой, да еще беременная.
— Насчет этого не беспокойся, брат, — сказал Хосефино. — Она не родила. Вскоре мы узнали, что она шляется по кабакам, а однажды ночью встретили ее в «Рио Баре» с каким-то типом, и она уже не была беременна.
— И что же она сказала, когда вас увидела?
— Ничего, старина. Она холодно поздоровалась с нами, и все. А потом мы сталкивались с ней то здесь, то там, и всегда она была с кавалером. Наконец в один прекрасный день мы увидели ее в Зеленом Доме.
Литума отер платком лицо, затянулся сигаретой и выпустил изо рта густое облачко дыма.
— Почему вы мне не написали? — Голос его становился все более хриплым.
Тебе и так было несладко за решеткой, в чужом краю. Зачем нам было еще больше отравлять тебе жизнь, старина? Когда человек в беде, ему не пишут о таких вещах.
— Хватит, братец, к чему растравлять себе сердце, — сказал Хосе.