Один из мужчин кивком пригласил нас подняться. Всем своим видом он изображал почтительность, однако взгляд его пренебрежительно ощупывал нас.
— Вас четверо? — Он снял телефонную трубку и произнес по-английски: — Фор, плиз. Минуточку, — улыбнулся он нам.
Вошли две девицы в трусиках и белых блузках. Обе были низкого роста, плотно сложены и напоминали крабов. Ярко накрашенные губы, виляющая походка — ну прямо женщины из веселого квартала.
— Очкарик пойдет направо, длинный останется здесь, а ты, мазурик, пойдешь вон туда… — Распределив нас таким образом по кабинам, которые находились по обеим сторонам узкого и длинного коридора, девушки, улыбаясь, стали нас подталкивать.
— Куда мы попали? Здесь клички дают не хуже, чем в веселом квартале.
— Не сердитесь, господа. У нас вам бояться нечего. Останетесь довольны.
Кабина была разделена на две части. В одной находились раздевалка и лавка для массажа, в другой — парилка и белая европейская ванна.
Девушка привычным движением сняла блузку и повесила ее.
Развязывая галстук, я изучал массажистку. На ней остались только узкие, в обтяжку, трусики, шелковый бюстгальтер, а на шее дешевая металлическая цепочка, заправленная за бюстгальтер, поэтому нельзя было увидеть, что висело на ней.
— Не глядите на меня так, — жеманно сказала девица.
Но я продолжал внимательно ее рассматривать. Не потому, что она была красавицей. Просто эти короткие и толстые ноги, ляжки, искусанные клопами, это жирное тело без всякого намека на талию, квадратное, как шахматная доска, я уже где-то видел. И не только видел — целовал. Да, да. Я хорошо помню желание, смешанное с брезгливостью, которое вызывало во мне это тело.
— Не стесняйтесь, входите в парильню.
Я сел в четырехугольный металлический ящик так, что только голова оставалась снаружи, и в ящик пустили горячий пар.
— Много у вас бывает посетителей?
— Порядочно.
— А какие мужчины ходят сюда обычно?
— Разные. Бывают и служащие вроде вас.
— Молодые?
— Да. И старики тоже. Но больше других — мужчины среднего возраста.
— Ну и как? Ты с ними, наверное… — смахивая со лба пот, спросил я. Девушка вытерла мне лицо полотенцем и расхохоталась. В точности как Мицу — идиотским громким смехом.
— А ну вас!
— Нет, ты расскажи, как это у вас получается.
— Нечего мне рассказывать, — она кокетливо улыбнулась. «Такая ломаться не будет», — подумал я.
— А мне можно попробовать? Чем я хуже других?
Она, напевая, снова вытерла мне лицо:
— Чье это?
— Оки Харюо.
— Глупая песня.
Я перешел в ванную и, ополоснувшись, лег ничком на лавку для массажа. Девушка посыпала белой пудрой сначала мою шею, потом плечи, потом спину.
— Ну рассказывай!
— Что?
— Как что? Забыла? Рассказывай, чем ты здесь занимаешься с мужчинами?
Я погладил ее по плечу.
— Они так начинают?
— Не надо.
— Вот-вот. А ты именно так им отвечаешь.
— Перестаньте, а то я закричу.
— Это ты тоже говоришь каждому.
Мои пальцы скользнули к ее шее и схватили цепочку.
— Что здесь? Медальон с фотографией любовника?
Я дернул цепочку и от неожиданности разинул рот.
На цепочке был не медальон, а маленький почерневший крестик. Знакомый крестик…
Ночь… Сибуя… Мицу плетется за мной, как собачонка. Я вне себя от злости… На вокзальной площади, как пугало на ветру, дрожит старикашка в форме Армии спасения с ящиком для пожертвований в руках.
Знакомый крестик…
Ночь… Сибуя… Мицу плетется за мной, как собачонка. Я вне себя от злости… На вокзальной площади, как пугало на ветру, дрожит старикашка в форме Армии спасения с ящиком для пожертвований в руках. Чтобы угодить мне, Мицу покупает три дешевых крестика. Один она дарит мне. Я его бросаю в канаву, в мусор, в блевотину…
И вот на груди этой девицы, которой касались руки многих мужчин, висит такой же крестик.
— Где ты взяла его? — крикнул я.
— Зачем вы кричите? Я не глухая.
— Я тебя спрашиваю, где ты купила этот крестик?
— Мне его подарили.
— Кто?
— Подруга. Она здесь работала.
— Как ее зовут?
— Мицу. Вы ее знаете?
— Гм… Морита Мицу?
— Вы Ёсиока-сан?
Она перестала массировать и уставилась на меня. С нее мигом слетели и кокетливость и жеманство.
— Да? Мицу много говорила о вас. Все время говорила о вас…
В соседней кабине слышался женский смех, шум воды, бормотание мужчины.
— Она и сейчас здесь?
— Нет, полгода назад ее уволили. Мы работали с ней в одну смену.
— И куда же она уехала, эта… дубина?
— Не знаю. Она послала мне открытку из Кавадзаки, но своего адреса не дала. И в этой открытке она писала о вас.
— Пошла она к черту. Между нами все кончено.
— Не мое это дело, но Мицу вас любила. Она бредила вами.
— На здоровье, а я тут при чем?
— Ее и уволили отсюда за то, что она не подпускала к себе мужчин. Она только о вас и думала. И этот крестик она дала мне в надежде, что вы когда-нибудь забредете сюда и увидите его.
Но зря эта девица старалась меня разжалобить. Чем больше она расписывала мне любовь Мицу, тем больше я злился. Особенно оскорбительным казалось мне то, что Мицу еще надеялась снова сблизиться со мной. Я не питал к ней никаких чувств и если вспоминал ее иногда, то примерно так, как в пасмурный день вспоминают горы, которые сейчас скрыты за пеленой дождя.
Я молча поднялся с лавки, молча оделся. Девушка тоже молчала. В соседней кабине все еще слышался смех.
— Вы черствый и холодный человек! — прошептала девушка, когда я открывал дверь в коридор. — Несчастная Мицу.
Я вышел на улицу. Моросило.
Я заметил, что отношение Миура Марико ко мне становится уже не просто дружеским. А случай с Мицу помог мне понять, какой преданной, больше того, жертвенной, может быть любовь женщины.
Однажды утром, придя в контору, я увидел, что мои карандаши и резинки кто-то заменил новыми и вместо старых деревянных счетов на столе матово поблескивали новые, пластмассовые. Кому это понадобилось? Я огляделся. В углу над пишущей машинкой склонилась Марико. Она сидела ко мне спиной, но ее подчеркнуто независимая поза мне все объяснила.
— Это ты поставила мне новые счеты? Благодарю, — шепнул я, встретив ее в умывальной перед обедом.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — поправляя прическу, быстро ответила она.
После этого случая ее поведение резко изменилось. Она будто перестала меня замечать. При встрече проходила мимо, молчала, словно воды в рот набрала, днем сидела, низко склонившись над столом, вечером, кончив работу, быстро закрывала папки и уходила, не взглянув в мою сторону. Я не понимал, что такое поведение — инстинктивная защита девушки против зарождающегося чувства, и ходил как угорелый, меня все больше и больше тянуло к ней, и я уже не думал о том, что она родственница директора.
Я сравнивал Марико с Мицу. Наивная и простодушная, Мицу не могла скрывать свои чувства и, полюбив меня, бегала за мной, как собачонка.