Я остановил машину возле павильона «Мусасино».
Отсюда к вокзалу тянулись, тесно прижавшись друг к другу, закусочные, похожие на спичечные коробки. По улице разносился запах масла, жареной дичи; официантки громко зазывали посетителей.
— Здесь тоже можно неплохо провести время, господин управляющий.
Когда Камэта вышел из машины, я слегка подтолкнул его: мол, давай, не теряйся, но он пошатнулся и чуть не упал.
— Стоит ли тратиться в таком месте? — озабоченно шепнул он.
— Что вы! Да здесь и ста пятидесяти иен хватит.
Сам я пошел в другую закусочную и заказал жареного китового мяса. Потом уселся в машине и, позевывая, стал посматривать по сторонам, ожидая своих уважаемых клиентов. Вскоре прибежала Инэта.
— Беда! Ваш начальник совсем окосел!
— Это плохо, черт подери.
Такой оборот дела меня не устраивал. Я должен был во что бы то ни стало выполнить задание человека в кожаной куртке. Когда мне еще подвезет, как сегодня?
— Вот что, дорогая, я хочу с вами поговорить. Мой начальник потерял голову из-за вас. Будьте с ним поласковей…
— Поласковей?
Девушка вскинула на меня искусно удлиненные ресницы и захохотала. На щеках у нее появились ямочки.
— Так вы ничего не знаете, молодой человек?
— А что я должен знать?
— Вот глупый! Разве Ким-сан ничего вам не говорил?
— Ким-сан? При чем тут Ким-сан?
Девушка снова рассмеялась.
То, что она мне рассказала, по правде говоря, не было для меня неожиданностью; я догадывался, что между Кимом-сан, человеком в кожаной куртке и этой девицей есть какая-то связь, но не думал, что дело у них поставлено так солидно. Самим девушкам и неудобно, и трудно искать клиентов. Но если такому простофиле, как господин Камэта, подкинуть сводника, он перестает бояться обмана и выложит денежки.
— Господин Камэта идет! — воскликнула танцовщица.
Камэта был навеселе, а усики его были мокры от саке.
Танцовщица искоса взглянула на меня.
— Ну, пора ехать, пока господин управляющий не очухался.
— Правильно, — бодро сказал Камэта-сан. — Давай жми, шофер, не то, черт подери, я завтра выгоню тебя с работы.
Нажимая на педали, я снова попытался представить себе Камэту в семейном кругу. Вот он в конце недели возвращается с фабрики домой. (Скорее всего, он живет за городом.) На веранде сохнут детские трусики и майки. Камэта-сан помогает жене убирать квартиру и в воскресенье весь день лежит на диване, слушая радио. А в понедельник утром, как всегда аккуратный и сдержанный, Камэта-сан является в свой отдел.
В квартале Тидагэдани, в квартале гостиниц и отелей, по которому мы сейчас ехали, было совсем тихо. Крысы, ослепленные светом автомобильных фар, быстро улепетывали за мусорные ящики и некрашеные заборы. Танцовщица, с задумчивым видом прислонившись к окну, пела:
— Что это за песня?
— Как, вы не знаете? Это же песенка Минэ.
— М-м-м…
Так переговаривались у меня за спиной Камэта-сан и танцовщица.
Десять минут спустя через ворота, на которых еще не были зажжены фонарики, они вошли в полутемный двор гостиницы…
Через ворота, на которых еще не были зажжены фонарики, мы вошли в полутемный двор гостиницы. Я тихо открыл дверь и пропустил Мицу вперед. В прихожей стояли две пары ботинок: давно не чищенные, на толстой подошве — мужские и чистые, со сбитыми каблуками — женские. Появилась горничная, неприветливая, с худым лицом. Она спросила, нужна ли нам комната на время или на ночь. Получив ответ, женщина знаком пригласила следовать за собой. Мы поднялись на второй этаж.
Получив ответ, женщина знаком пригласила следовать за собой. Мы поднялись на второй этаж. В комнате сильно пахло уборной, которая, очевидно, находилась за стеной.
Горничная ушла, оставив нас наедине.
На низеньком столике стоял остывший чайник и блюдца с чашками. Мицу сидела неподвижно, положив руки на колени и опустив глаза. Я, чтобы рассеять неловкость, громко зевнул, разглядывая обертку из-под шоколада, лежавшую на блюдце. На обертке было написано: «„Монако" особенно вкусен, когда его едят вдвоем».
На серой стене кто-то раздавил комара, оставив засохшие крылышки, отпечатки пальцев.
Окошко было заколочено досками, чтобы не подглядывали с улицы. В углу лежало одеяло и стоял кувшин.
Через щель между досками я посмотрел на улицу. Там моросил дождь. Низенькая женщина с зонтиком в руке тяжело поднималась вверх по улице, в том самом месте, где мы с Мицу поссорились неделю назад. По мокрому запасному пути медленно тянулся состав, направлявшийся в депо, и железнодорожник в плаще махал фонарем — наверное, сигналил машинисту.
— Иди ко мне, — я хотел сказать это непринужденно, а получилось слишком громко, к тому же голос почему-то сорвался. — Ну иди. Разве ты не видишь, как мне тоскливо? — я знал, чем на нее подействовать. Старый хиромант тогда в кабачке, наговорив много чепухи, все-таки сказал правду: Мицу была слишком жалостлива и доверчива — благодаря тому, что долго жила в деревне среди простых людей, либо потому, что смотрела фильмы и читала журнал «Звезды экрана». Так или иначе, но сегодня, прикинувшись расстроенным, больным и несчастным, я без особого труда притащил ее в эту гостиницу.
— Зачем ты заставляешь меня страдать? — уткнувшись в подушку, я едва сдерживал смех.
Взяв Мицу за руку, я с силой потянул ее к себе и, обнимая, стал расстегивать на ее груди дешевую кофточку. Мицу обеими ладонями закрыла лицо.
И тут на запястье ее правой руки я увидел темно-красное пятно величиной с мелкую монету. Нет, это была не родинка, приносящая счастье; это было странное пятно, которое вызывало неприятное чувство.
— Что это у тебя на запястье?
— Не знаю. Появилось полгода назад.
— А врачам ты показывала?
— Нет. Зачем? Ведь оно не болит и даже не чешется.
Под кофточкой у нее была старенькая мужская рубашка, а под ней — неоформившиеся груди с маленькими сосками.
— Не смотрите так, мне стыдно…
— Ну и дурочка. А ты действительно надела эту железку, — сняв с Мицу рубашку, я увидел между ее грудей тот самый крестик, который она купила у старика в прошлое воскресенье. Только вместо цепочки был шелковый шнурок. — Выкинь ты эту дрянь, — я разорвал шнурок и бросил его в сторону вместе с крестиком.
Когда я стал ее целовать, на переносице у Мицу появилась морщинка.
— Ой! Больно!..
— Не крутись и не кричи! Расслабься, дурочка.
…Кончилось это неожиданно быстро. К горлу подступила тошнота, и все вокруг стало отвратительным и грязным: серая стена со следами раздавленного комара и пальцев… толстое шерстяное одеяло… кувшин в углу… и она… жирная, ленивая корова… грязные груди, которые я только что целовал, приплюснутый нос, волосы, прилипшие к потному лбу. Темно-красное пятно на запястье… У, неряха!.. Сигарета была горькой и невкусной. За окном по-прежнему моросил дождь, небо было серым, как грязная вата, а под ним лежали серые дома. Где-то там, за этими мокрыми крышами, контора Кима-сан. Он сейчас, наверное, сидит в прихожей, задрав ноги на стол, а где-то в другом конце Токио по грязному тротуару с зонтиком в руке спешит домой аккуратный Камэта-сан… О, как все гадко. Как гадко!
— Ёсиока-сан!
— Ну!
— Значит, вы в первый раз?
— Заткнись!
— Теперь вам не тоскливо, теперь вы…
— Ты можешь помолчать?.