Он снова засмеялся и протянул мне странную руку с длиннющими пальцами, шоколадными снаружи и бежевыми на ладони, как будто он надел полуперчатки.
— Меня зовут Бубакар. Но если станем друзьями, зови меня Буба.
— Привет, Буба.
— Ты понял, что я черный?
— Но не весь, — возразил я, показывая ему на его ладонь.
Он удивленно поднял брови:
— Ты странный араб. Только что извинился. Теперь шутишь. Странный ты тип.
— Извини, я просто воспитанный.
— У тебя есть где спать?
— Нет.
— Пошли ко мне в сквот.
Тем же вечером Бубакар отвел меня в здание, предназначенное на снос — стоящее на краю пустыря около свалки, развалюхе было как минимум сто лет; он и другие либерийцы оккупировали четвертый этаж, разложив свои пакеты, матрасы с помойки и поставив старую газовую плитку. Там было грязно, смрадно, тесно и уютно.
В следующие дни Бубакар играл в игру, которая его очень забавляла: водил меня по Каиру, словно был штатным экскурсоводом.
Он посвятил меня в жизнь иностранца в ожидании документов.
— Сколько у тебя денег?
— Ничего не осталось, Буба, ничего.
— Тогда ты можешь поработать жиголо.
— Не понял?
— Ты ведь красивый! Ну, для белого… На самом деле правильнее сказать — для зеленоватого, потому что, по-моему, вы, белые, скорее зеленоватого цвета, чем белого, правда? Особенно арабы зимой…. Ну да ладно, ты красивый, у тебя много зубов, если тебя отмыть, будешь нравиться женщинам. Я бы на твоем месте зарабатывал этим.
— Погоди! Я же не стану заниматься проституцией…
— Кто говорит о проституции? Я предлагаю тебе быть жиголо в дансинге, в женском клубе. Ты не обязан ни спать с ними, ни изображать секс, ты просто должен сидеть с ними в баре, танцевать или разговаривать. Иногда можно поцеловать украдкой, с намеком, что, мол, хотел бы большего. Компаньон для одиноких женщин, так сказать. Работа непыльная.
— Но как, по-твоему, я могу это сделать? Я плохо одет, не представляю никакого интереса, никого не знаю.
Он завертелся и, как кошка, весело и гибко стал подпрыгивать на месте.
— Никаких проблем, Саад, если ты станешь жиголо, я буду твоим сутенером. За пятьдесят процентов твоей выручки я достану тебе хорошую одежду и нужные контакты.
— Ты шутишь?
— Нет.
— Шутишь! Десять процентов, а не пятьдесят.
— Тридцать.
— Двадцать. Последнее слово.
— Двадцать процентов? Ты видел сутенера, который берет двадцать процентов? Да я буду самым дешевым котом в мире!
— Наверно, да, зато и я буду самым дешевым жиголо в мире.
Взрыв смеха закрепил наше соглашение.
В тот же день Бубакар на несколько часов исчез и вернулся, прижимая к груди носовой платок, в котором был увязан крохотный золотой слиток.
— Буба, у тебя есть золото?
— Я его украл.
— Буба!
— Не бойся, я его украл у вора. Так что получается, что я не вор, а вершитель справедливости.
— Ну как я тебе поверю? Кого ты обокрал?
— Могильщика.
— Бедняга…
— Ты шутишь? Он сам грабит мертвых.
— Что? Здесь, в Египте, мертвецов хоронят с деньгами?
— Нет, но с золотом. Посмотри, это же зуб!
Два часа спустя, когда я примерял на базаре новую одежду, чтобы проверить перед зеркалом, как она сидит, и понюхал ткань, я убедился, насколько справедлива поговорка: деньги не пахнут.
— Черный костюм, расстегнутая белая рубашка… Да ты не просто жиголо, ты профи!
Потом Буба отвел меня в людный квартал Каира и показал мне дверь под рубиново-сапфировыми неоновыми буквами вывески, гласившими: «Норá, дансинг».
— Вот. Спускаешься на танцпол, подходишь к барной стойке, облокачиваешься и ждешь, пока женщина предложит тебе выпить.
— Пойдем вместе.
— Ты шутишь? Меня не пустят. Это бар для зеленолицых.
Я колебался. Необычность ситуации внушала мне робость, и я пытался выиграть время.
— «Нора»… Странное название для дансинга, нет?
— Для женского — нормальное.
— Те, что входят, на вид немолоды.
— Размечтался, Саад, тут написано «дансинг», а не «рай»…
Он посмотрел на меня, вращая своими огромными глазами, где было больше белоснежной эмали, чем коричневой радужки.
— Струсил и сдулся?
Восьмидесятилетняя карлица, с веками, раскрашенными тушью и лазурью, с телом без талии и шеи, увенчанным всклокоченным рыжим париком, прошла перед нами, пошатываясь на острых шпильках. На пороге заведения она оглянулась и подмигнула мне, приглашая немедленно к ней присоединиться. Я застонал.
— Хуже, я и не надувался…
Буба схватился за ребра, чтобы не лопнуть от смеха. Его веселье помогло мне убедить себя, что все, что происходит, несерьезно, и я, набрав побольше воздуха, пересек улицу и вошел в «Нору».
Девица в гардеробе, костлявая и высокая, похожая на цаплю, без стеснения оглядела меня, определяя с точностью до сантиметра мои внешние параметры. Снисходительной гримасой она дала мне понять, что проверка прошла удовлетворительно, и указала на лестницу, по которой я должен был идти вниз.
Я спустился, окунувшись в различные запахи, ароматы сладкие, цветочные, мускуса, амбры, туберозы, пачулей, так что на последней ступеньке я уже поплыл.
«Нора» представляла собой широкую танцевальную зону, круглую площадку, вокруг которой стояли столы и стулья, означавшие выпивку и передышку. Низкие лампы с абажурами из жемчужно-серой ткани пропускали редкий розовый, приглушенный свет, дальнюю стену занимала длинная барная стойка, украшенная рядом багровых неоновых ламп, чьи развратные сполохи в сочетании с бутылями крепких алкогольных напитков придавали всему более эротичный, даже агрессивный характер. Чувственные изгибы морских раковин с воткнутыми коричневыми свечами добавляли еще один намек.
В углублении справа с чопорной автоматической твердостью играл свои шлягеры оркестр — группа из пяти музыкантов неопределенного возраста, одетых в темные рубашки и брюки, с пергаментной кожей мумий и крашеными волосами.
Мой приход не остался незамеченным. Пять десятков нарядных, накрашенных, причесанных женщин в бальных платьях стали хлопать ресницами, рассматривая меня. Все они наверняка появились на свет в промежутке между рождением моей бабушки и матери.
Эта наблюдение помогло мне снять напряжение.
Невольно я почувствовал нежность к этим женщинам, чей жизненный путь клонился к закату. Я воображал их в обществе детей, внуков, с покойными мужьями, хворыми или капризными, я видел их, проведших скучную жизнь, хрупкими, жалкими, но задорными, и вдруг меня охватила жалость.
— Откуда ты, прекрасный незнакомец?
Раскрашенная карлица не мешкая взяла меня в оборот.
— Из Багдада.
— Вот и славно, меня зовут Шехеразада. Пошли, угощу тебя шербетом с чаем.
Она, как трофей, отвела меня к своему столику. Старая белобрысая кукла, с трудом утягивавшая под сари болезненную избыточность тела, вскормленного лукумом и медом, ворчливо прокомментировала:
— Вечно уродины смелее всех.
С этого мига каждый вечер я проводил в «Норе» приятные часы. Хотя я танцевал мало — и плохо, — посетительницы оспаривали мое общество друг у друга. В отличие от других жиголо, лучше игравших свою роль, — жгучие взоры, красивые жесты, выигрышные позы, изысканные комплименты, — меня ценили за природную покладистость, за доброту, за бережную память о каждой беседе, за то, что наверняка был единственным мужчиной, не старавшимся улыбаться.