Высоко, по-военному, выбритая шея, открытый лоб и копной – теплое, мягкое, спелое, золотистое, чуточку самую венецианское, почти ржаное.
Антошка перестала смеяться.
Обиделся? Разозлился?
Но Огарев вдруг улыбнулся и еле заметно подмигнул.
Ей одной, господи! Ей одной!
Все они пытались прорваться сквозь этот холод, этот лед. Заступить за границы страшного круга. Дружбы Огарева, его внимания искали коллеги, пациенты, здоровые, больные, всякие. Это было что-то нервное, конечно. Допрыгнуть до спрятавшегося в листве абрикоса, дотянуться. Сорвать. Пальцами хотя бы мазнуть по горячему боку.
Бесполезно. Слышите? Бесполезно.
Антошке помогла мигрень.
Остальным оставалось уповать на Бога.
Голова у Антошки начала болеть лет в пятнадцать – до дурноты, до рвоты, до слез. Приступ подкрадывался потихоньку, во сне, всегда одном и том же – невидимые руки пеленали Антошку в гладкие полосы алой ткани, удивительно плотные, даже плотские – сыроватые, горячие, и в тот момент, когда Антошка понимала, что это действительно плоть – длинные куски сырого, слегка даже парящего мяса, – звонил будильник, и она просыпалась, разбитая, заплаканная, с пульсирующей, какой-то даже многогранной от боли головой.
Анальгетики не помогали. Горячая вода, массаж, даже животворные в своей бесполезности иголки Шустрика – тоже. Надо было просто потерпеть. Смириться.
Огарев вошел в ординаторскую, намешал себе кофе. Именно – намешал. На несколько ложек бурого гнусного порошка – немного холодного молока. И поел, и взбодрился. Удобно. Глянул на ссутулившуюся в углу Антошку. И еще раз – уже внимательнее. Она виновато подняла голову – я сейчас, Иван Сергеевич. Уже иду. Там пациенты, да?
Огарев отставил чашку, подошел, положил властную спокойную руку ей на затылок. Будто хотел запрокинуть. Поцеловать. Безошибочно нащупал у основания черепа крошечную нестерпимую точку. Тут? Антошка, стараясь не зашипеть от боли, кивнула. Боли напряжения. Сидите много. И все наперекосяк. У меня вся жизнь – наперекосяк, вдруг призналась Антошка, как будто священнику. Как будто можно было хоть что-то изменить.
Огарев приподнял осторожно ее лицо, оценил, прошелся пальцами по одному ему известным сочленениям и узорам. Но голова болит не поэтому. Не только поэтому. Он выудил из кармана футляр с отоскопом. Свинтил, никуда не торопясь, будто готовясь к бою. Будто собирая оружие. Первый час последнего дня войны. Тяжелый ребристый металл, повинующийся мужским пальцам. Птица, вскрикнувшая в пролеске, предчувствуя артподготовку.
Осень. Глина. Гильзы. Бинты.
Огарев снова дотронулся до Антошкиного лица – и она едва справилась с желанием поцеловать его руку. Такую теплую. Сильную. Простую. Руку, которая могла все. Понятно. Ничего страшного. Просто застой крови в крыло-небном сплетении. Будете принимать – Огарев назвал препарат, который она тут же забыла. И он сразу понял это, без слов, придвинул лист бумаги и удивительным, демонстративно разборчивым, неврачебным почерком записал. Вот. И не давайте боли разыгрываться. Принимайте сразу. Боль вообще не нужно терпеть. Это всего-навсего сигнал к действию.
Он уже забыл Антошку, немедленно забыл, словно ее тут и не было, вернулся к своему кофе, к своей книжке, он вечно таскал за собой книжки, урывая хоть минуту между пациентами – их все меньше становилось, минут, все больше страждущих толпилось в коридоре. А Антошка все смотрела – благодарно, с восхищением, с благоговением даже, словно не мужчина сидел перед ней, смертный, пропахший табаком, в безымянных джинсах из безымянного магазина, а сиял строгими доспехами молодой архангел, уже уставший сражаться с Богом, но еще не уставший любить. Все еще не переставший дарить надежду.
Боль отступала, без всякого препарата, уползала, таяла – просто потому что он был рядом. Просто потому что был.
Просто потому что был.
Следующие несколько недель Антошка проболела. Вернее, следующие несколько недель Антошка безостановочно врала, да что там – изовралась, как пятиклассница, не желающая идти на завтрашнюю контрольную. Симптомы городились на симптомы, она жаловалась на боль, тошноту, судороги, мушки и катышки, дошла до легендарного бабы-Машиного, из детства, – у меня вся тела болит. Лишь бы Огарев еще хоть раз до нее дотронулся.
Огарев сначала терпел, только приподнимал недоуменно брови, потом, пару раз уличив Антошку в очевидной лжи, стал прятаться – скрываться, тоже будто пятиклассник. Нырял, завидев ее, в первый попавшийся кабинет, коридор, туалет. Ссылался на занятость, усталость, пациентов. Изо всех сил оставался вежливым. Корректным. Далеким. В пятницу вечером она его все-таки поймала. Прижучила. Улучила. Вошла последней в кабинет – после огромного приема, – прикинувшись пациенткой. Свои так не делали вообще-то. Свои – своим. Никогда.
Огарев поднял голову – такой уставший, что даже не сразу понял, что это она. Бедный. Не нахмурился даже – просто сразу весь как будто отвердел. Потом Антошка узнала, какой это, собственно, страшный признак. Грозовой. Спросил сухо – чего вы добиваетесь, Анна Николаевна? Вы же совершенно здоровы.
Он даже встать не успел, хотя и попытался, как она его перехватила – сильно, страшно, как настоящая сумасшедшая, уж она ли не знала, какие они сильные? Каждый – как сгущенный эпицентр ядерного взрыва. Я люблю вас, бормотала, я люблю, люблю, вы самый лучший, просто сами не знаете, а я знаю, знаю, никто больше не знает, только я. Антошка не замечала, что стоит на коленях и целует Огареву руки – все эти недели только об этом и мечтала, поцеловать ему руки, шершавые, красноватые от олигексаметиленбигуанид гидрохлорида и d-лимонена. Она сама заказывала на всю клинику дермасепт.
Огарев встал наконец, сумел подняться, оторвать ее от себя – держа на отлете. Почти на весу. Как взбесившуюся кошку. Или ребенка. Осторожно. Очень осторожно. А то укусит.
Сказал – успокойтесь, Аня. Это просто нервы. Людей много. Нагрузка большая. Шустрик загонял вас, как последняя сволочь. Вам надо начать принимать фенибут. Я выпишу. Не волнуйтесь.
Что принимать? – переспросила Антошка, жалкая, трясущаяся – нет, не помогло, конечно. Не помогло. Как она вообще могла надеяться?
Фенибут. Отличный препарат. Старый. Апробированный. Блокирует обратный захват нейромедиаторов. Серотонина…
Антошка вытерла слезы. Плакала, оказывается. Все это время. Ревела ревмя.
И норадреналина – да?
Вы медик? – Огарев посмотрел недоверчиво, словно на неведомой планете, среди комков говорящей слизи и лиловых сполохов, вдруг увидел человека разумного. Своего. Антошка вымученно улыбнулась – да какое там. Просто сочувствующий. Нахваталась там и сям. Знаете, как бывает?
Знаю, подтвердил Огарев. И просто спросил – экзамены в мед завалили? Да?
Антошка кивнула – и снова заплакала. Только уже тихо. Завалила. Всю жизнь мечтала стать врачом, Иван Сергеевич. Всю жизнь – и вот! Она развела руками – пустыми, никому не нужными, бездарными.
Ничего, сказал Огарев мягко. Фенибут еще не с тем справлялся. Я сам его после армии принимал. Отличная, скажу вам, вещь. Как будто в танке сидишь. Тихо, тесно, тепло. И глубоко плевать на все, что снаружи.
И стрелять можно? – восхитилась Антошка совсем по-детски.
Нет, сказал Огарев очень серьезно. Стрелять, к сожалению, нельзя. Пойдемте, я вас провожу. А то поздно. Еще на кого-нибудь по дороге накинетесь, чего доброго.
Не накинусь, сказала Антошка. Таких, как вы, больше нету. Вообще.
Кто бы мог противиться этому? Какой мужчина?
Спустя месяц они поженились.
Счастливейший из дней.
В клинике им преподнесли набор тефлоновых сковородок и фритюрницу.