Как перед казнью. Как будто тоже понимала уже – что к чему.
Огарев подошел, поразительно остро чувствуя себя самого – и сидящую в кресле молодую женщину. Ее тепло, запах – плотное сияние, стоявшее вокруг. Маля вся была в коконе этого тепла и аромата – лопнувший от спелости полосатый арбуз, горячие персики, помидорная ботва, срезанная крепкой тяпкой. Полдень. Август. Бродить по саду. Слушать, как падают яблоки. Целоваться.
Он откинул волосы с ее шеи – тяжелые, мягкие. Еле удержался, чтобы не погладить. Кошка и есть. Выгнет спину, не просыпаясь. Потянется. Заурчит.
Голову поднимите, пожалуйста.
Она запрокинула лицо, доверчиво, не открывая глаз.
Под пальцами впервые были не лимфоузлы, не сочленения, не воспалительный процесс – жизнь. Он столько лет дотрагивался до других только для того, чтобы исцелить. Совсем забыл, как это бывает. Карточный домик, который Огарев так заботливо составлял, подгоняя одну шаткую плоскость к другой – работа, квартира, счета, кредит за машину, обязательства, обстоятельства, мечта об отпуске и ипотеке, тоже картонный супружеский секс – все дрогнуло и застыло в воздухе, ожидая решения.
Круглое розовое ухо. Смешное, с неправильным забавным завитком. Небольшая простудка матери в первом триместре беременности, волнения, чай с малиной, никаких лекарств, это повредит малышке. Все, слава богу, обошлось. Родилась здоровенькая. Закричала сразу – сердито, требовательно. Чего застыли? Жрать давайте поскорей!
Огарев отложил отоскоп. Еще раз дотронулся онемевшими пальцами до Малиной шеи. Попрощаться. Выкинуть из головы. Морок. Безумие. Это твоя пациентка. Не человек. Не женщина. Просто пациентка. Пошлость какая, господибожемой.
Вы совершенно здоровы. Капли можно больше не принимать. До свидания.
Маля открыла глаза – и он отвернулся так быстро, что не успел заглянуть. Увидеть. Светло-карие? Зеленые? Нет, кажется, светлее.
Повторил, не оборачиваясь, – вы можете идти.
Маля не шевельнулась даже, только попросила тихо – пожалуйста, пригласите меня пить кофе. Я бы сама пригласила, но вы же не пойдете. В Москве ужасный кофе, но я знаю, где варят почти неплохой. Вы ведь пьете кофе?
Десятки одержимых дур, норовивших залезть ему в штаны прямо в кабинете. Звонки, приглашения на свидания, угрозы, страстный рык, наигранные слезы. Старый как мир тендер. Бессмысленное влечение. Любой педагог, любой священник или врач прошел через это горнило – психопатки, норовящие схватить тебя за член, чтобы хоть так добраться до Бога, запретного и недоступного. Иногда я с уважением думаю о кастрации. С нежностью – о целибате.
Нет. Я не пью кофе с пациентками.
Но вы же сами сказали, что я здорова.
Тем не менее.
Огарев подождал, пока закроется дверь.
Три тысячи двести семь пациентов в базе данных. Простуженная жена. Пробки. Путин. Съемная квартира. Системно чужой город. Системно чужая безрадостная страна.
Нет. Нет. И еще раз – нет.
Следующий!
Из клиники он вышел в итоге почти в пять. Прием получился вязкий – с тремя опоздавшими (ну пожалуйста, доктор, мы всего на десять минут задержались!) и яростным спором с Шустриком, который был возмущен – да! возмущен! – тем, что Огарев отправляет пациентов к чужому гастроэнтерологу, когда у нас свой собственный сидит. Через кабинет, между прочим, от тебя. Я отправляю пациентов к хорошему гастроэнтерологу, а не к чужому. Возьми на работу хорошего – буду перекидывать к нему. И не ори на меня. Сам не ори.
Было темно практически – господи, практически уже темно. Где-то в мире, в другом его измерении, еще сидели на открытых верандах, щурились на уходящее солнце, набрасывали на плечи любимым полотняные легкие пиджаки. Танцевали, посапывая, мулатки, двигая дивными бедрами в характерном, незабываемом, узнаваемом, бродском ритме.
Смеялись беззаботно. Но Москва уже почти погрузилась во мрак.
Почему тут так холодно, Господи? Когда я разлюбил эту бедную землю? За что должен был выбрать именно ее?
Огарев, закурив на ходу, нашарил в кармане брелок, пикнул сигнализацией – и, словно вызванная этим звуком, из сумерек вышла продрогшая Маля. Мелкая сияющая морось в волосах. Бессмысленный, ничего не согревающий шарфик. Даже губы посинели. Бедная. Она держала в руках коробку из «Старбакса» – с шестью большими нелепыми одноразовыми стаканами.
Я не знала, какой вам понравится. Есть даже без кофеина. Хотите без кофеина? У них хорошие стаканы, с термоизоляцией. Все горячее еще.
И – без паузы, скороговоркой – это же просто кофе, Иван Сергеевич. Не гоните меня, пожалуйста. Это же просто кофе. Ну хотите, я на землю поставлю и на два шага в сторону отойду?
Огарев морщился, прикладывал к счету купюру. Пойдем? Маля вставала доверчиво. Конечно, пойдем. Он подавал ей шубку – и это каждый раз было настоящее волшебство, потому что шубка все не заканчивалась, не заканчивалась, а Маля все не начиналась и не начиналась, и вдруг – всегда вдруг – он чувствовал ладонями ее плечи. Неожиданно сильные. Она была сильная. Огненная – так, что прошибало даже сквозь мех. Единственное доступное прикосновение. Еще поддержать под локоть на скользком тротуаре. Все. Честное слово – это было все. Они даже не поцеловались еще ни разу. Ни разу еще не.
Огарев и подумать об этом не мог.
Он уже исчерпал до дна свои скромные способности ко лжи, объясняя дома бесконечные отлучки. Мале врать не смог – на первом же свидании сказал – я женат. Ну и что? – ответила Маля спокойно. У всех есть прошлое. Как будто аккуратно смахнула невидимую Аню со стола. Как колючую крошку. Огарев так не мог. Черт. Они ведь с женой работали вместе. Вместе в клинику, вместе – домой. Это была отдельная пытка – лгать Ане. Недоговаривать. Выворачиваться. Хуже даже, чем пытка. Он сам был должен все это прекратить – но не мог. Просто не мог. Никто бы не понял. Не поверил, что это не кризис среднего возраста, не гон стремительно убывающего тестостерона, Малины двадцать четыре года нравились Огареву меньше всего, они вообще не имели значения. Сама мысль о том, что кто-то может подумать об этой любви плохо, выворачивала, не давала жить. Аня ничего не подозревала. Совсем ничего. Один раз ночью он обнял ее, рывком прижал к себе, бормоча – Маля, маленькая моя. И проснулся, перепуганный, униженный, с полной горстью своей вздыбленной жалкой зудящей страсти, своего страха, своего стыда. Аня даже не шелохнулась. Спала.
Огарев встал, зажимая рот, – и еле добежал до подслеповатой спросонья ванной. Его вырвало – дважды, горькой белесой пеной, как взбесившегося пса. Сердце колотилось, прыгало за грудиной, смешивая все диагнозы в один. Вот так и случаются ранние инфаркты – от невозможности сделать выбор, от самого выбора, от того, что – что бы ты ни выбрал – все равно придется жалеть. И только в самом лучшем случае – самого себя. Абсолютная тупость сердца, вспомнил Огарев и впервые в жизни вдруг посочувствовал отцу. Да, несладко тебе пришлось, бедняга. Если бы здесь еще был ребенок, мой ребенок, я бы точно удавился.
Огарев выкурил сигарету на черной холодной кухне – съемной, бездушной, как они ни старались – все равно ничьей. Аня доверчиво спала в комнате, завернувшись в одеяло, не подозревая ни о чем. И за эту доверчивость, за тихое дыхание, за то, что она была не Маля, – ее хотелось убить. Огарев вернулся, лег, стараясь не скрипнуть ни пружиной, ни суставом. Диван заметно перекосился на один бок, словно сам подкатывал его к жене, пытался прилепить, чтобы стали двое едина плоть. Ерунда. Под одну из ножек просто засунута сложенная картонка, Аня сто раз просила съездить и купить новый диван.