Дом чёрного дрозда - Элис Хоффман 9 стр.


Домой я пошла босиком. Упавшие листья и сосновые иголки мягко ложились мне под ноги. Мягче, чем мои башмаки. Каменные стены вдоль дороги были покрыты красным и коричневым лишайником. В воздухе стоял вкус ноября. Я подумала о том, что было самым дорогим в мире для меня, о тех вещах, что я спрятала от мамы, когда она собирала все наши пожитки для костра: о моем голубом платье, о моем серебряном браслете, о ложечке моей сестры и о ее кукле.

На самом деле грош этому всему цена. Немногим лучше, чем горшки и кастрюли, перетянутые веревкой.

— У меня есть пони, — затянула я песенку своей сестре, и она замурлыкала вместе со мной. — Он черно-белый и очень сильный…

Руби все пыталась стащить свои красные носочки. Она хотела быть точно такой же, как я.

Когда мы пришли домой, оказалось, что кто-то из соседей оставил нам ведро картошки на ужин. Самочка кардинала сидела в траве, бурая, как сосновые иголки. Она не улетела, когда Руби погналась за ней, и мне пришлось взять сестру на руки и отнести в дом.

Когда я закрывала глаза, я все еще ощущала отца в этом доме. Поэтому мать и спала снаружи, разрывая на себе кожу. Я никак не могла сообразить, что было самым дорогим для нее, хоть убей. Конечно же, не Руби. И не я. И тут я догадалась. Ожерелье из зубов палтуса, которое мать носила на шее. Оно принадлежало нашему отцу. Палтус откусил ему ногу, потом долгие годы мой отец все выплевывал зубы, которые рыбина оставила у него под кожей. На ощупь они были как лед, как стекло. И вот их-то мне и следовало похоронить глубоко в земле.

Той ночью я оставила сестру спать одну. Я радовалась, что луна пошла на убыль. От нее остался только красный ломоть, тускло светивший с неба. Трупик кардинала в темноте казался черным. Мертвая птица выглядела так, будто вот-вот улетит прочь. Я пошла в лес, ноги у меня были босые. Я шла тихо, как мышка, живущая в высокой траве. Красная мышка с волосами, туго затянутыми на затылке. Мать спала рядом с бревном, где жили опоссумы. Она не ела уже несколько дней. Ее глаза были плотно закрыты, и она тяжело дышала. Я встала рядом с ней на колени и поняла, что боюсь ее. Она меня вырастила и целовала меня на ночь, она была моей матерью, но я понимала, почему люди в городе считали ее ведьмой. У нее не было границы между внешним и внутренним, никакого барьера, даже костей, только одна кровь.

Я расстегнула ожерелье. Я задержала дыхание. Я просила оставить меня мышкой еще хотя бы на мгновение.

— Спи, — умоляла я свою спящую мать.

В голове у меня так громко стучало, что я боялась разбудить мать этим стуком.

— Спи и смотри сны. О том, как падают листья с дуба, красные и коричневые. Если они тебя касаются, значит, ты не проснешься. Ты будешь спать дальше.

Секунда — и ожерелье у меня. Я побежала. Я помчалась изо всех сил, так быстро, как будто за мной гнался дракон, но это были всего-навсего падающие листья. На самом дальнем поле я нашла местечко, где росла репа. Я разорвала ожерелье. Там было тринадцать зубов, и все они прохладной горкой лежали у меня на ладони. Я выкопала первую ямку. Мне показалось, что я нашла репу или камушек, но что-то сверкнуло в красном лунном свете. Что-то красное. Мой отец рассказывал мне, что давным-давно моряк, которому принадлежал этот дом, утонул. А после этого поговаривали, что жены моряков приходили сюда и оставляли приношения, жертвуя самое дорогое, что у них было, вымаливая этим удачу своим мужьям.

Я упала на четвереньки. Я усердно копала, даром что земля была холодная и из-под ногтей у меня пошла кровь. Я вырыла канавку, как моя мать, когда сажала рассаду. Всего я нашла двенадцать красных камней, рубинов, привезенных из Вест-Индии. Взамен я зарыла двенадцать зубов палтуса. Тринадцатый камень был зеленым. Это был изумруд, самый большой из всех.

Утром я сложила наши немногочисленные пожитки в кожаную сумку. Я причесала рыжие волосы моей сестрички, и она рассмеялась и сказала: «Руби».

Я причесала рыжие волосы моей сестрички, и она рассмеялась и сказала: «Руби». Я была рада, что ее первое слово оказалось ее же именем. Все это время я учила ее этому слову, чтобы она точно знала, кто она такая.

Мы вышли из дома, и я нашла на траве жену кардинала мертвой. Насекомые уже пробрались в остов ее супруга, и от него мало что осталось кроме перьев. Я взяла два перышка на удачу, добрую или злую — время покажет. Потом я забросила самочку кардинала в лес. Она была как упавший лист, коричневая, маленькая и тонкая, как лист бумаги.

Когда мы подошли к пруду, мать не спала, но и не двигалась. Она обнаружила, что ожерелье из зубов палтуса пропало, и расцарапала себе шею так, что на ней появилась кровавая полоса, пунцовое ожерелье, горячее, как кровь, горящее.

— Ты, — сказала она мне, как будто я ей враг.

Я больше не была босой. Я надела старые башмаки, которые нашла в глубине отцовского чулана. Они были разные, но мне было все равно. Если кто-то обратит на меня внимание, пусть это будет потому, что я такая умная. Потому что волосы у меня такие рыжие, что, кажется, нет границы между внешним и внутренним, никакого барьера, даже костей нет, только одна кровь.

Я присела и раскрыла ладонь, чтобы показать матери то, что я нашла. Я больше ее не боялась. Я сказала ей, что мы уходим в Калифорнию. Мы хотим уйти туда, где в ноябре так же жарко, как в июле, где трава как золото. Мы забираем то, что жены моряков оставили нам, и принимаем драгоценности как свою удачу. А она пусть решает сама, что ей делать.

Моя мать обдумала сказанное. Быстрее, чем я могла себе представить, она согласилась идти с нами. Но за это она потребовала цену. Ведь все так делают? Я села на пятки и приготовилась торговаться. Она хотела взять с собой две самые дорогие вещи. Она сказала, что не оставит их.

Я подумала, что мне придется снова выкапывать зубы палтуса, или отломать ветку дерева с красными грушами, или взять с собой одну из коров, или понести банку с косточками, брошенную в углу. Но моя мать взяла обе мои руки в свои, и после этого она была готова идти.

Оскорбляя ангелов

На самой дальней оконечности Кейп-Кода было широко распространено поверье, что впервые клюкву на землю принесла в клюве голубка. И если это правда, тогда рай небесный должен быть красного цвета, а воспоминания о рае можно сорвать с низкорослых кустиков, растущих на самых сырых и самых грязных болотах. А уж они-то отличались от рая, как небо от земли. По крайней мере, некоторые так думали.

Для Ларкина Ховарда болота были и небом, и землей, и всем, что между ними. Он работал на сборе клюквы с тех пор, как ему исполнилось двенадцать, и руки у него были постоянно выкрашены в красный цвет. Ларкина смущали эти отметины. Он был человеком робким, страдал от собственной неуклюжести. Разговаривал он редко, даже с Дилл, у которой снимал жилье, даже с соседями, которые знали его с тех пор, как он осиротел.

Когда он шел в дом собраний или в таверну, то, невзирая на погоду, надевал перчатки, чтобы спрятать запятнанное тело. В перчатках он ходил даже в парикмахерскую на Мейн-стрит, где стригся и брился. У парикмахера Макса Джеффриса была ручная белочка, крутившаяся в колесе. И когда Ларкин приходил, то всегда давал ей из кармана горсточку сушеной клюквы.

Ларкину было всего двадцать лет, но вся его семья погибла, когда сгорел дом, и с тех пор Ларкин соглашался работать на любого фермера, на любом болоте и никогда не жаловался. Он был не из тех, кто думает о том, чего у них нет. Даже если хозяин обманывал его, даже если он работал все лето и осень напролет, а в итоге получал за свой труд только красные руки и полностью оплаченный счет за стол и кров.

Таким уж был Ларкин; он научился обходиться тем, что есть, хотя это и означало игнорировать суровую правду жизни. Он поглубже упрятал свое одиночество, обнаружившее себя в год, когда Ларкин потерял семью.

Назад Дальше