Дэнни наслаждался жизнью, впервые за долгое время.
И баронесса отправилась за вином. Дэнни предложил было свою помощь, но баронесса лишь отмахнулась, и скоро ее каблуки зашаркали по каменным ступенькам. Дэнни подкинул полено в огонь и стал ждать. В голове у него крутился какой-то вопрос, что-то связанное с Ховардом и баронессой, только он никак не мог понять, что именно. Но потом понял. Зачем Ховард вытащил его сюда - не затем ли, чтобы он, Дэнни, вытащил из башни баронессу? А задав себе этот вопрос, Дэнни тотчас на него ответил: да, именно так.
Наверно, колокольчик на ужин уже звонил, просто Дэнни его не слышал. За окном совсем стемнело. Баронесса пропала, словно сгинула. У Дэнни мелькнула мысль, что если она вообще не вернется, то, пожалуй, на фоне всего остального это его не слишком удивит.
Заскучав, он встал и двинулся вдоль стены, заглядывая под куски холстины, которыми была прикрыта вся мебель в комнате. Старинный клавесин. Что-то пузатое из слоновой кости, не меньше сотни выдвижных ящичков. Зеркало в золотой раме. Картина, но что там на ней, в полутьме не разглядишь. Дэнни посветил карманным фонариком на полотно: дети, мальчик и девочка, оба кареглазые. Бледные лица, обрамленные темными кудряшками, так похожи друг на друга, что кажется, будто это одно и то же лицо - один ребенок, только одет по-разному. Мальчик в коротких панталонах и темно-красной бархатной курточке прислонился к стволу дерева, девочка в платье из такого же темно-красного бархата стоит рядом и обнимает мальчика рукой за шею. Подошла баронесса и остановилась у Дэнни за плечом, тяжело дыша.
Баронесса: Сначала мы думали, что они куда-то убежали. Но потом, когда спустили воду из бассейна, нашли их. На дне. Говорят, они лежали обнявшись.
О чем это она? Ах да, близнецы же утонули в бассейне, вспомнил Дэнни. Так значит… Обернувшись, Дэнни увидел, что губы баронессы по форме точь-в-точь как у близнецов на картине; и на детских личиках эти красивые полные губы смотрелись так же неожиданно, как на старушечьем лице. Она их сестра, понял он.
Дэнни: Они были старше вас?
На четыре года.
Вид у баронессы был усталый. Вот для кого жизнь - борьба, подумал Дэнни. А как только бороться не с чем, силы тут же ее покидают.
Он снова стал вглядываться в картину. Почему-то казалось, что близнецы на картине не стоят на месте, а медленно перемещаются - слишком медленно, чтобы глаз мог уловить движение, но когда Дэнни посветил фонариком в сторону, а потом снова навел его на картину, он заметил, что фигурки детей немного сдвинулись.
Баронесса: Пойдемте. Вино на столе.
Они вернулись к креслам у камина. На инкрустированном эмалью столике красовалась пыльная, будто только что извлеченная из могилы бутылка.
Это из папиного погреба, сообщила баронесса. Представьте, винный погреб прекрасно сохранился, и только я знаю, как в него попасть.
Я передам кузену.
Вот-вот, передайте, со смехом сказала она.
Дэнни внимательнее присмотрелся к бутылке - и тоже рассмеялся. Бургундское 1898 года! Сам он был не великий знаток вин, но по жизни достаточно общался со знатоками, чтобы понимать, что бургундское разлива 1898 года - это примерно то же, что бифштекс, зажаренный в 1960 году. Не в том смысле, что он непременно должен быть протухшим. А в том, что его просто не может быть.
И все же в его бокале темнело что-то, с виду похожее на вино. Дэнни поднес бокал к носу: пахло плесенью и сырым деревом. Бокал был ручной работы, очень тонкого стекла, но нижняя часть утолщенная, с цветными пузырьками внутри. Дэнни отпил глоток. Потрясающе: сквозь гниловатый привкус пробивались не тронутые временем нотки сладости и свежести! Дэнни быстро допил бокал, торопясь насладиться этой свежестью, пока и она не превратилась в гниль и тлен. Минуту спустя он уже подливал себе и баронессе. Он не очень рассчитывал, что на втором бокале удастся поймать те же ощущения, - но удалось! У него чуть не вырвалось довольное "уф-ф".
Дэнни: А бывало, что башню кто-то осаждал? Я имею в виду по-настоящему, с оружием?
Баронесса: Разумеется. И не единожды. Ярчайший пример - это, конечно, татары. Историки уверяют, что дальше Вислы они якобы не прошли, - вздор! Их было много, целая орда. Прискакали на своих белых лошадках и окружили наш замок со всех сторон. Под восточной стеной они устроили подкоп, подожгли какие-то деревянные подпорки, и стена обрушилась. Когда они ворвались в замок, мы укрылись в цитадели, взяв с собой провизии на восемь месяцев. А мой предок, Батист фон Хагедорн, привел по подземному ходу рыцарей из секретного гарнизона. Рыцари отрезали татарам все пути, и те оказались в ловушке - не могли ни бежать, ни подвозить продовольствие. Через двадцать четыре дня последнему из них пришел конец.
Она смотрела на Дэнни блестящими глазами. Вино было допито до последней капли. Баронесса откинулась в кресле, ее золотисто-серебристые волосы разметались по бархатной обивке. Вот почему в цитадели я чувствую себя в полной безопасности. Теперь вы меня понимаете?
Теперь понимаю. И верно, теперь Дэнни понимал баронессу, что немудрено: он все время думал только о ней, она притягивала его мысли как магнит.
Когда он встал, вино ударило ему в голову. Он ощущал себя странно - хотя в этом как раз не было ничего удивительного, тут в замке он уже успел сродниться с этим ощущением. Но если до сих пор "странно" означало неспокойно и плохо, то теперь ему было в одно и то же время странно, спокойно и хорошо. И еще казалось, что все это происходит во сне. Потому что наяву так не бывает. Его мозг отделился от тела и жил своей жизнью, тело же послушно следовало за баронессой к двери.
Дэнни: Куда мы идем? Он слышал свой вопрос, но прозевал момент, когда он его задал.
Баронесса: Вы же хотели взглянуть на крышу?
На крышу этой башни Дэнни мечтал попасть с того самого момента, как вчерашней ночью высмотрел ее с крепостной стены, но когда он успел сказать об этом баронессе? Вслед за ней он переступил через порог, маленькими шажочками пересек лестничную площадку и двинулся вверх по узким каменным ступеням, минуя дверь, еще дверь, и еще, и еще. Башня давно должна была кончиться, а они все поднимались и поднимались, и чем выше поднимались, тем уже становились ступеньки. Скоро Дэнни начал задевать плечами стены с обеих сторон. Под конец пришлось развернуться боком, и ему стало казаться, что он протискивается между мышцами и кожей. Баронесса часто останавливалась отдышаться, и Дэнни, стоя за ее спиной, слушал, как что-то булькает и гулко перекатывается у нее внутри.
Наконец они выбрались через люк на крышу. Наверху была каменная площадка, размерами и формой повторявшая комнату, где они сидели, только вместо стен по краям темнели башенные зубцы. А все остальное было небо, забрызганное и заляпанное мириадами звезд, - их словно выплеснули в черноту из огромного помойного ведра, и они разлились по всему куполу. В их сияющих потеках и разводах было что-то бесстыдное. Дэнни смотрел на них немигающим взглядом.
Что-то вдруг стало ему мешать, какой-то предмет в кармане. Телефон. Дэнни совсем забыл о его существовании, и теперь, вытащив из кармана, разглядывал его с удивлением. Странно, что когда-то он нажимал на эти кнопки и говорил с людьми, которые находились в тот момент в дальних странах, за тысячи и тысячи миль от него. Невообразимо - все равно что дозвониться до одной из этих звезд и услышать в трубке "алло".
Дэнни держал пластмассовый аппарат в руке и понимал, что больше он ему не понадобится. Это уже пройденный этап.
Он зашвырнул телефон в черноту со всего размаха, так что заломило плечо. Звука падения не услышал.
Баронесса: Вы загадали желание?
Она стояла в другом углу крыши, наблюдая за ним. Голос был все тот же - резкий, мужской, но, обернувшись, Дэнни поразился переменам, происшедшим в самой баронессе: она сбросила лет тридцать, если не больше, груди ее налились, платье на них натянулось, и длинные белые руки снова оголились. Дэнни понял, что он ждал этого момента, желал снова увидеть ее такой. Знал, что увидит.
С каждым его шагом она молодела, и когда он подошел к ней вплотную, золото ее волос уже струилось вдоль длинной белой шеи. Дэнни взял ее за руку и ощутил под тонкой, нежной, мягкой кожей узкую кость запястья.
Прижимая к себе, он уложил ее на плоские гладкие камни, отполированные ногами тех, кто ходил по ним век за веком. Вкус ее поцелуя был как вкус ее вина, и он приник к ее губам и стал пить самозабвенно, торопясь испить всю сладость до дна.
Глава седьмая
Мне снится пожар в башне, и я не могу выбраться наружу. Когда я приоткрываю веки, прямо в глаза бьет свет фонаря. Он так близко, что от маленькой лампочки делается горячо. Фонарь слепит, и я не вижу, кто его держит, но слышу голос и вспоминаю, где я. Значит, это Дэвис.
Я тебя вычислил, друг, говорит он мне. Да, теперь уже точно: я тебя вычислил.
Про "вычислил" я слышал от него и раньше, это даже записано у меня в тетрадке.
Ты вычислил меня в первый же день, отвечаю я.
Дэвис отводит фонарь чуть дальше, но по-прежнему светит мне в глаза. Смотрит так, будто у меня что-то спрятано под кожей, а он не может разобрать, что там такое.
Нет, в первый день - нет, говорит он. Даже вчера еще нет. А вот теперь да. И говорю тебе прямо: все! Хватит прикидываться отмороженным.
Не понимаю, о чем он, но с Дэвисом это нормально, я привык. Спрашиваю: Что произошло со вчерашнего дня?
Он наклоняется, слепящий луч наконец отпрыгивает в сторону, но перед глазами у меня еще долго висит зеленое расплывчатое пятно. Я заглядываю вниз и вижу его сгорбленную спину: он сидит на полу и, приподняв клетчатую скатерть, что-то выуживает из-под своей койки. Он встает, держа в руке стопку отпечатанных листов, но они выскальзывают и веером разлетаются по полу. Я рывком приподнимаюсь и засовываю руку под матрас - проверить, на месте ли моя рукопись. Вот это было напрасно. Дэвис тут же отбрасывает фонарь и зажимает мою шею в захват.
Мне все же удается прохрипеть: Это мои?
Наверно, раз имя на них твое. Он ослабляет захват. Такие захваты у Дэвиса - просто рефлекс, автоматическая реакция на любое резкое движение. Как только я обретаю способность двигаться, снова засовываю руку под матрас в изголовье. Рукописи нет. На душе муторно, но я не подаю вида.
Решил почитать? - спрашиваю я.
Только не надо изображать такое удивление. Пока ты тут дрыхнешь ночами, я иногда читаю целые книжки. Потому что я не привык тратить время зря. Но оказывается - и поверь, брат, вот это для меня полная неожиданность, - ты тоже его не тратишь.
Ты сказал - брат?
Он отпускает мою шею, и я наконец могу свободно вздохнуть. От потных рук Дэвиса волосы у меня на затылке слиплись.
Это дерьмо не я придумал, говорю я ему - потому что, во-первых, не хочу показывать Дэвису, что эти листки для меня что-то значат; и во-вторых, меня уже достал этот его странный взгляд. Хорошо бы он направил его на кого-нибудь другого.
Поздно открещиваться, заявляет он. Каждый должен нести ответственность за свои поступки!
Но Дэвис есть Дэвис, он не может сказать слово "ответственность" нормальным человеческим голосом, ему обязательно надо проорать: ответ-ствен-ность!
Да заткнитесь вы там, уроды! Это наш сосед Луис из-за стены.
Еще раз говорю, я этого не придумывал, вполголоса повторяю я.
Дэвис фыркает: Так это понятно, что не придумывал.
Моя рукопись разлетелась по всему полу, а компьютерного времени на этой неделе больше не будет. Если пропадет хоть одна страница, завтра я не смогу отдать Холли свой новый кусок. Это началось после той потасовки: на следующем занятии Алан Бирд читал что-то страшно длинное про климатические катаклизмы - и все, на том занятие и кончилось. А перед тем как уйти, Холли задержалась у моего стола и сказала: Рей.
Она не смотрела на меня - после того дня она опять на меня не смотрит, но теперь все стало по-другому. Мы как бы договорились не смотреть, потому что когда теперь наши глаза встречаются, в этом есть что-то слишком личное. И я не хочу, чтобы это личное происходило при всех. Хочу, чтобы мы были с ней наедине. А это в нашем случае исключено. Даже в перерыве, когда все обступают Холли, чтобы получить свою дозу внимания, я выхожу в коридор.
В общем, она смотрела на мои листы, а не на меня.
Давайте сюда, сказала она.
Я дал. Она сунула их в сумочку и ушла, а на следующей неделе вернула мне их, по-прежнему не глядя, с прекрасными зелеными пометками на полях каждой страницы: Хорошо. - Тут сократить? - Подробнее! - Тяжеловато. - Лучше плавный переход. - Странно… - Напряжение растет, хорошо. - Так, еще!.. - Еще! - Отлично! - Да! - Очень, очень хорошо! Прямо как разговор в постели - ну или что-то близкое к тому. А ближе тут все равно не получится. Естественно, мне это страшно нравится. Собственный текст я потом никогда не перечитываю - зачем? Мне нужны только ее пометки, а единственный способ добыть их - это писать и писать, поэтому к каждому занятию я выкладываюсь, чтобы потом загрести целые россыпи таких да! и еще! Но я понимаю, что пустая болтовня тут не пройдет, и каждый раз стараюсь написать что-то стоящее.
Хочется взять ее за руку, иногда мне это даже снится. Я помню ощущение, когда ее рука лежала у меня на лбу, помню сухие прохладные пальцы. Если очень постараться, я и сейчас могу восстановить то ощущение, словно от ее пальцев на лбу у меня остался след. Когда Холли возвращает мои листы, я пытаюсь взять их так, чтобы коснуться ее хоть мизинцем, и тогда через пальцы я смогу почувствовать все ее тело - как было, когда ее рука лежала у меня на лбу. Но не получается. Наверно, взять ее за руку здесь - то же самое, что уложить в постель там, в нормальной жизни.
Медленно, чтобы обошлось без очередного захвата, я сползаю со своей койки, сажусь на корточки и начинаю собирать разлетевшиеся по полу листы. Одна страничка намокла (у нас подтекает бачок), и зеленые чернила Холли расплылись. Я промокаю разводы туалетной бумагой. Все это происходит около самой койки Дэвиса - а ее он всегда стережет как собака кость. Но сейчас он наблюдает за мной так, будто я фокусник и раскладываю перед ним свой реквизит.
Ничего себе, говорит он. И все это время, столько месяцев, ты притворялся, что тебе все по фигу?
Собрав все листы по порядку, я проверяю, все ли на месте. Сердце сжимается, потому что если номера не сойдутся, мне придется с этим что-то делать - прямо сейчас. Потом уже будет поздно.
Нет сорок пятой страницы, говорю я ему.
Дэвис меня словно не слышит, и я приближаюсь к самому его лицу. Где сорок пятая страница, Дэвис? Страница сорок пять? Она мне нужна.
Ничего себе, повторяет он.
Лицо у него как у влюбленного, он наклоняет свою зэковскую башку совсем по-щенячьи и смотрит на меня сияющими глазами.
Хватит на меня глазеть, говорю ему я. Потому что влюбленный Дэвис - это та еще картина.
Расслабься, говорит он. Сейчас соберем твоих призраков в нужном порядке, и все будет нормально.
Каких еще, к черту, призраков?
Ты мне только шарики не крути, говорит он, и я машинально повторяю про себя крутить шарики, но недостающая страница не дает мне покоя, и я не могу сосредоточиться на словах.
Я кладу все, что успел собрать, на свою койку и продолжаю искать сорок пятую страницу. В помещении два на три ей некуда деться, и я ползаю по полу и обшариваю углы: за унитазом, под раковиной, под окном. Нет там никаких призраков, говорю я Дэвису.
Ах нет. А кто там? Люди?
Я смотрю на него, не понимая. Какие люди?
Дэвис сдергивает стопку листов с моего матраса и трясет ими передо мной.
Вот эти люди, говорит он. Я их вижу, я их слышу. Я уже знаю их - но их тут нет. Их нет в этой камере, нет в этой секции. И в этой тюрьме их нет, и в этом городе, и в стране, и даже в этом мире, где мы. Они не тут, они где-то в другом месте.
Я думаю: если сейчас выпадет еще хоть одна страница, я зажму голову Дэвиса с боков и буду давить, пока она не треснет. Но вслух говорю: Да ладно. Это же только слова.
Дэвис подносит фонарь к своему подбородку и направляет луч вверх. Его потное лоснящееся лицо с такой подсветкой выглядит жутко, меня передергивает.
Брат, говорит он, это призраки. Они не живые и не мертвые. Что-то среднее.
Не могу больше смотреть на него снизу, стоя на карачках. Поднимаюсь и говорю: То же самое можно сказать о любой рассказанной истории.
Видишь, брат, теперь и ты запел мою песню.
Да откуда взялся этот "брат"? С каких пор мы с тобой братья?
Мы больше чем братья, говорит Дэвис. Мы одно целое.
Я понимаю, что это неслыханная честь. Он говорит: Сейчас я открою тебе одну тайну. Как брату. Покажу одну вещь, которую я держу тут, внизу.
Он наклоняется, задирает красно-белую клетчатую скатерть, свисающую из-под его матраса. Свет фонарика падает на его сокровища, и я успеваю их рассмотреть. Одноразовые стаканы. Пластмассовые вилки. Насадка для душа. Выжатые тюбики из-под горчицы. Газеты. Щеточка для ногтей, крышки от бутылок, аптечные резинки, полиэтиленовые пакеты, старая телефонная книга, банки из-под газировки. Похоже на хомячье гнездо - с той разницей, что у Дэвиса, в отличие от хомячка, рост под сто девяносто, лежа он выжимает сто шестьдесят кэгэ и за год с лишним сидения в камере свил себе такое гнездо, какое не снилось и тысяче хомячков. На верхушке гнезда - лист белой бумаги. Я выдергиваю его: номер сорок пять.
В голове у меня все сразу становится на места. Я вставляю сорок пятую страницу между сорок четвертой и сорок шестой, выравниваю стопку о свой матрас и засовываю поглубже под изголовье.
Дэвис роется у себя в гнезде. Из него выкатываются два колеса от скейтборда, вываливаются разноцветные бумажные шляпы и целая пачка незаполненных нарядов и разовых пропусков - явная контрабанда. Справочник любителя птиц. Комья свалявшейся ваты. Наконец откуда-то из самой глубины он выуживает картонную коробку, выкрашенную в оранжевый цвет. По размерам - коробка из-под обуви; точнее, она и есть из-под обуви, сквозь оранжевую краску проступает адидасовский трилистник. Дэвис открывает крышку, я заглядываю внутрь и вижу кучу сора. Пыль, пух, волосы, мусор всех мастей. Мелкие клубки пыли, скатанные в один большой клубок. Дэвис сует мне коробку прямо под нос.
Слушай, шепчет он.
Я жду, когда он начнет говорить, но он закрывает глаза, будто сам к чему-то прислушивается. К чему - непонятно, кругом тихо, кажется, что все умерли. Я тоже вслушиваюсь, и постепенно сквозь тишину проступают едва различимые звуки: дыхание четырехсот двенадцати спящих мужчин и, где-то на заднем плане, протяжный, почти неслышный звон - возможно, отзвук железных запоров и замков, скрипевших и лязгавших днем.
Ты только не думай, что это обычное радио, тихо говорит мне Дэвис.
Я смотрю на него. Это радио?
Да. Это революция в области радио.