Со стороны это выглядело божественно…
Да и сама я была не прочь немедленно причаститься, чего уж там!
Франк спросил, не тяготит ли его одиночество (каков хитрец…), я порасспрашивала про его пса, а потом мы заметили вдалеке наших друзей Прилизанных со товарищи и попрощались, чтобы примкнуть к группе, пусть даже и сохраняя дистанцию, просто потому, что мы боялись заблудиться.
Перед тем как уйти, мы спросили его, куда он направляется, и он махнул в сторону невысокой горы.
Ладно, что ж, тогда до свиданья…
Во время пикника мсье Прилизанный спросил, будет ли Франк колбасу.
– Только если это «Палка пастуха»! – выпалила я за него и давай гоготать, эдак минуты две без передышки.
А когда наконец успокоилась, добавила:
– Да и то… только если она такая, знаете, с орешками…
И загоготала по новой, еще на пару минут.
Извиняюсь.
Мадам Прилизанная даже забеспокоилась, все ли со мной в порядке, Франк тяжело вздохнул и сказал ей, что у меня аллергия на пыльцу.
И, хоп, еще две минуты ржачки.
А-а-а-а… Эта прогулка начинала мне нравиться!
Уж мы-то знаем, с чего мы начинали, и всякий раз, когда один из нас счастлив, то и на другого это производит двойной эффект. Радуясь за другого, радуясь за себя, мы радуемся еще и тому кайфу, который испытываешь, когда так круто меняешь первоначальный расклад.
Он проглотил его не жуя и в благодарность наградил меня смачным, горячим почмокчмокиванием в шею.
Ох… я уже заранее по нему скучала… К тому же, как козырно бы он смотрелся перед моей лавкой в соломенной шляпе с прорезями для ушей и с полными корзинами цветов по бокам…
Мы чувствовали себя преображенными.
Мы наслаждались нашим путешествием по Севеннским горам.
На-слаж-да-лись.
Как маленькие овечки, искренне обращенные в новую веру!
(Знаю, мне не стоит этого говорить… это ни к чему… но правда… мне это было в диковинку…)
Про себя я знаю, что у меня никогда не будет детей. Это не просто дурацкое выражение. Я нутром это чувствую. Я не хочу детей. И точка. Но, глядя на выражение лица этой женщины, не сводившей глаз со своей дочурки, на то, как она предельно осторожно, чтобы не разбудить, потихоньку перемещалась под деревом, изгибаясь и обдирая себе задницу об острые камни, чтобы ни один лучик солнца не упал на лицо ее крошки, я, не удержавшись, подумала, что у моей матери, судя по всему, действительно были большие проблемы с головой… Очень, очень большие… Ведь я в то время была совсем крохой…
(Стоп. Неинтересно.)
Вот так. Я снова прогнула жизнь под себя.
Вернее, я вообще не спала.
Ну и бедному Франку тоже досталось. Я ведь эгоистка и страдать бессонницей в одиночку мне совсем не хотелось, так что болтала я без умолку. И конечно, в конце концов, перескакивая с одного на другое, я, как хитрая крыса, вывернула-таки разговор, куда хотела, и прошептала в темноте, что мне ведь было не четыре года, а всего-то одиннадцать месяцев, и что я правда не понимаю…
Франк не выдержал. Думаю, он с куда бо́льшим удовольствием отправился бы на всю ночь молиться Иисусу да теребить свои карманные четки, так что он послал меня ко всем чертям.
Мне сразу окончательно расхотелось спать, ну и ему тоже.
Я уже не могла любоваться небом, солнцем, облаками, живописным пейзажем, бабочками, цветами и каменными хижинами, я была одержима этой женщиной.
Я прислушивалась к ее голосу, следила за движениями ее рук, когда она касалась своих детей (всегда в самых нежных местах: затылок, волосы, щеки, пухленькие ножки), смотрела, как она их кормит, всегда отвечает на их вопросы, никогда не путается в их именах, всегда держит их всех в поле зрения и… и все это меня убивало.
У меня внутри все разрывалось от этой нежности… От всей этой несправедливости… От острого чувства собственной обделенности, которое охватывало меня всякий раз, как я поворачивала голову в ее сторону…
Сначала я, как пиявка, прилепилась было к Франку, но, увидев, что начинаю его раздражать, отправила сама себя в карантин.
Пусть мне удастся победить хотя бы один из моих страхов…
Я нашептывала в его большое ухо, трепещущее от удовольствия: «Уверен, что не хочешь поехать со мной в столицу? Я буду кормить тебя лепестками увядших роз и водить знакомиться с юными ослицами в Люксембургский сад… А еще я буду собирать твой навоз, раскладывать его в такие симпатичные мешочки из джутового полотна и на вес золота продавать всем этим бездельникам, которые устраивают всякие идиотские садики-огородики на своих балконах…
Ну же, соглашайся, чего ты… Тебе самому-то еще не надоело таскать все эти рюкзаки Quechua? Неужто не хочешь зажить на широкую ногу? Я покрашу тебе гриву в лавандовый цвет, и мы будем ходить с тобой на Елисейские Поля пить мохито…
Ведь я заметила, тебе тоже нравятся листики мяты, не так ли, мой маленький друг?
Давай, мой Ося, ну же… Не упрямься…»
Он доброжелательно на меня смотрел своими огромными глазами. Он был не против и время от времени терся об мою руку, чтобы отогнать мошек и заставить меня поприставать к нему еще немножко с этими моими глупостями.
Мне стало получше.
Мне стало получше, и я больше не обращала внимания ни на нежность мамаши Прилизанной, ни на межгалактическую глупость ее муженька.
Надеюсь, ты мне веришь?
Ты должна мне верить.
Франку и тебе я всегда говорю правду.
О’кей. Тогда перехожу к сути…
Его отец сказал «нет», я – «да».
Абсолютно синхронно.
После этого в разговоре повисла неловкая пауза.
Мсье Прилизанному все это крайне не понравилось, но он вынужден был отступить, потому что все принялись ему говорить, что я права, что наш осел и не осел вовсе, а чистый ягненочек, что надо доверять детям и прочую хрень.
В конце концов наш Хайльгитлер сдался, но было видно, что теперь он держит пацана на прицеле, и не дай Бог тому сплоховать.
Обстановочка.
Как и обещала, я не отставала от него ни на шаг и иногда, как его мама, потихоньку гладила его по голове.
Просто так.
Чтобы почувствовать…
Ну а поскольку все шло хорошо, мы все расслабились.
– Не может быть и речи, – тут же возразил его отец, крайне довольный представившейся ему возможностью укрепить свой авторитет в глазах группы, – ты хотел его вести, так вот и веди его теперь до конца. Это научит тебя серьезно относиться к принятию решений, дорогой мой Антуан. Взял на себя ответственность за это животное – вот и отлично, тогда не хнычь и веди его до стоянки, тебе понятно?
Хо-хо… Мне действительно надо было не вмешиваться в этот разговор…
Хо-хо… Где ты, мой Франки?
Не отдаляйся от меня, мой кот, побудь со мною рядом, а то я чувствую, что у меня уже рубашка в проймах трещит…
А сама я, по-моему, начинаю понемногу зеленеть, разве нет?
И тут его отец одним резким движением руки влепил ему хорошенький подзатыльник, чтобы поучить жизни.
Ох, как же мне все это было знакомо…
Знакомо, потому что я знала все эти удары наизусть.
И это был один из худших.
Гнуснейший из гнуснейших.
Самый коварный.
Самый болезненный.
Удар, не оставляющий следов, но напрочь вышибающий тебе мозги.
Удар, который ты ощущаешь всем нутром.
Который всегда застает врасплох и так сотрясает твой мозг, что ты на мгновенье теряешь способность думать и остаешься слегка прибабахнутым на всю последующую жизнь.