– Почему?
– По многим причинам. Во-первых, потому что я эстет.
– Ну и переспи со своей роковой красавицей. Кто сказал, что она тебе откажет?
– Как эстет может допустить, чтобы безобразное тело соединилось с телом неземной красоты?
– С точки зрения эстетики это, может быть, и возмутительно, но в плане эротики – чертовски пикантно!
– Как может мистик допустить, чтобы нечистое соединилось с чистым?
– Так ты еще и мистик? – расхохоталась она.
Всякая страсть гнездится в определенной части человеческого тела: от любви сжимается сердце, от желания кишки скручиваются в животе, гнев удесятеряет силу рук. А чистая злоба воздействует в первую очередь на челюсти: я почувствовал, как они у меня прямо-таки отяжелели под напором отвратительного чувства.
– Хочешь, покажу тебе один секрет? – спросил я охрипшим голосом.
– Да, да! – взвизгнула она и захлопала в ладоши, как девчонка.
– Не боишься? – выдохнул я, уже едва не кончая.
Остатки хорошего вкуса трепыхались во мне, голося– что японский ресторан – неподходящее место для подобной демонстрации.
Я встал, скинул пиджак, стянул свитер и повернулся так, чтобы Франческе открылась панорама моих лопаток. Когда я услышал ее вопль, судорога оргазма пронзила мне поясницу.
Франческа хлопнулась в обморок. Весь ресторан сбежался посмотреть. Зал наполнился истошными воплями.
Два дюжих канадца в кимоно выставили меня за дверь и вышвырнули следом мою одежду. Я был доволен, как нашкодивший ребенок.
Будучи джентльменом, я послал Франческе пятьдесят желтых роз с запиской: «Прости. Это было сильнее меня. Когда мне говорят о моей девственности, я теряю голову. Пусть это останется между нами».
Она, добрая душа, позвонила мне из своего номера:
– Ладно, забыли. Но все это подтверждает треп о том, что прыщи бывают от воздержания. Тебе надо все-таки попробовать, дружок, хотя бы в лечебных целях.
– Хорошо. Твоя кандидатура все еще в силе?
Она бросила трубку.
Когда я не разъезжал по миру, то все свое время посвящал Этель. Она была в восторге от моего успеха. То была лучшая пора нашей дружбы – как она это называла. После того, как мы вместе провернули дело с «Истинным путем», между нами установилось полное согласие. С гордостью галантного рыцаря я рассказывал ей о своих победах. Владычица моих мыслей презирала мир моды и неизменно одобряла меня.
– Ты – единственный террорист, которым я могу восхищаться, – сказала она однажды.
– Что ты имеешь против манекенщиц?
– Против них лично – ничего. Мне ненавистна сама эта система, она – оскорбление красоте.
– Ты имеешь в виду их заработки?
– Больше всего меня возмущает не это. Я не выношу, когда мне безапелляционно навязывают стандарт прекрасного. Если красота перестанет быть субъективной, кому она вообще нужна?
Моя любимая была еще большей идеалисткой, чем я. Я обожал ее.
Тем временем уже шел монтаж знаменитого экспериментального художественного фильма. Надо было придумать ему название. Все выступали с идеями. Я тоже:
– Может быть, «Быка за рога»?
– Нет, – покачал головой режиссер. – Не те ассоциации.
– «Из ненависти к красоте», – предложила моя любимая.
– Пошло, – отверг Пьер.
– Как это пошло? – вмешался я. – Это слова Мисимы.
– Мисима – это пошло, – изрек великий артист, очень довольный собой.
На другой день мы узнали, что он назвал свой фильм «Удел человеческий есть мимолетный тропизм».
Он говорил «тропизьм». Таким образом он поставил рекорд, уместив в пяти словах смешное название, претенциозное высказывание, лишенное смысла утверждение и неправильное произношение.
Никто так и не понял, почему он выбрал именно это название, которое, в силу своей бессодержательности, подошло бы всем на свете произведениям, то есть не подошло бы ни одному.
Возможно, поэтому наш режиссер так им гордился.
Однажды утром я проснулся с температурой. К жару я всегда относился благоговейно: в нем наличествуют все черты мистического транса – возбуждение, галлюцинации, оцепенение, анорексия, бессвязная речь. Я был так рад своему недугу, что тотчас позвонил любимой, чтобы похвалиться.
– Я сейчас приеду, – сказала она, не дослушав про очистительные свойства высокой температуры.
Чувствуя, что вот-вот усну, я встал, открыл настежь дверь и снова без сил рухнул на кровать.
Я попал неведомо куда, подле меня стояла на коленях фея и гладила мою руку: то же самое я ощутил в день, когда родилась моя страсть. Кто такая идеальная возлюбленная: не этот ли ангел, что склоняется над вами, нашептывая повелительные и нежные речи?
– Ты с ума сошел, Эпифан. Спишь, а дверь нараспашку.
– Это я ждал тебя.
– А о ворах не подумал?
– Они увидели бы меня. И пустились бы наутек, воля от ужаса. Мое уродство надежнее самой злой собаки.
– Ты бредишь. Это жар. Я принесла тебе аспирин.
– Нет, я не хочу выздоравливать. Моя болезнь священна, я хочу, чтобы она осталась со мной.
– Ну конечно. Ты бредишь, дружок.
Она пошла за водой, чтобы растворить таблетку. Тем временем мой мозг работал, строя планы: «У меня жар, стало быть, я могу говорить все, что хочу. Либо она поверит мне, либо припишет это болезни. Я ничем не рискую».
Этель вернулась с аспирином и приподняла мне голову, чтобы я мог пить. Это было изумительно: букеты самых тонких вин в подметки не годятся ацетилсалициловой кислоте.
– Может, тебе показаться врачу?
– Нет. Больна моя душа.
– Все равно к доктору сходить не мешает.
– Ты одна можешь меня вылечить. Ты – и недуг, и исцеление. Ты нужна мне, как вода пустыне. Когда над Сахарой идет дождь, песок на глазах покрывается ковром дивных цветов. Дожди на меня, и я расцвету. Для тебя я придумал этот несуществующий императив. Дожди! Дожди на меня, Этель!
– Бедный Эпифан, ты совсем заговариваешься. Что-что, а дождь тебе ни к чему. Ты и так насквозь мокрый. Не постель, а супница. По одному запаху ясно, как сильно ты расхворался.
– От меня воняет?
– Это еще мягко сказано.
Я прикусил язык. Нельзя объясняться в любви, когда от тебя воняет. Пришлось бредить в классической манере: я объяснил любимой, что я конус, но пытаюсь превратиться в цилиндр, что по мне проехал трамвай, что квадрат моей гипотенузы равен сумме прямых углов, что я дромадер и что под мостом Мирабо тихо Сена течет, как заметил один наблюдательный поэт.
Прелестница слушала меня с ангельским терпением. Ради одного этого стоило заболеть. Утром я обнаружил ее спящей на диване. Здоровье вернулось ко мне вместе с обонянием: меня мутило от собственной вони.
Я заперся в ванной, содрогаясь при мысли, что моя любимая вынуждена была дышать этими миазмами. От болезни я похудел, и кожа ноя обвисла еще сильней. Никогда я не чувствовал себя таким убогим и смешным. И впервые в жизни я заплакал от жалости к себе.
В свое время оставаться в двадцать девять лет девственником считалось подвижничеством. Сегодня люди способны усмотреть в этом лишь постыдную патологию, связанную с серьезными нарушениями психики.
Мистик я или идиот? Не знаю. В одном я уверен: я выбрал целомудрие осознанно. Конечно, не будь я таким, как есть, вряд ли остался бы безгрешным.