Они до смерти боялись промахнуться и ляпнуть не то, что следовало. Главное, чтобы с языка не сорвались роковые слова, – тогда через несколько недель, когда выскажется критика, они не окажутся в неловком положении.
В сомнительных случаях всегда опаснее одобрить артиста, чем проявить сдержанность. И дело тут не только в мужестве: надо быть личностью, чтобы найти в себе силы уважать творца, а еще более – чтобы решить-«без посторонней помощи», достоин ли он уважения. А ведь большинство людей – не личности вовсе или почти. Поэтому на свете куда больше фанатов, чем ценителей, и куда больше хулителей, чем интересных собеседников.
В тот вечер чуда не произошло: неподготовленная публика расписалась в своей несостоятельности. Кроме меня, выразившего восторг, и Ксавье, громко и от души возмущавшегося, никто из присутствующих не высказал ничего мало-мальски похожего на суждение. Я с удовлетворением отметил, что зрители оказались так же бездарны, как и режиссер.
Публика поспешила разойтись, стараясь не показать панику, вызванную отсутствием мнения. В зале остались только съемочная группа в полном составе, любовник моей любимой и я. Я пожал режиссеру руку и ухитрился похвалить его работу, не прибегая ко лжи:
– Поздравляю– Вышло гораздо лучше, чем я ожидал. В твоем творчестве есть взгляд на мир: ты по-своему видишь соотношение прекрасного и безобразного, тягот и благодати. Твоя пропорция пессимистична, но я с нею согласен. В твоем фильме искры чувства и красоты вспыхивают и тотчас же гаснут, совсем как в жизни. Тем самым оправдано название: о да, как мимолетны наши тропизмы!
– Угу, – промычал Пьер с безразличным видом.
– Браво, – улыбнулась Этель и поцеловала его.
– Реакция публики подтвердила, что все получилось, – обронил Пьер. – Вы видели? Зрители были в нокауте, просто отпали. Этого я и добивался.
– Ладно, – зевнул красавчик. – Есть-то будем?
И мы набросились на птифуры. Ничто так не возбуждает аппетит, как дрянной фильм.
– Ты непревзойденный лгун, – шепнула мне Этель.
– Ну ты и лицемер, старик! – хохотнул ее любовник.
– Я не лгал, – ответил я.
– Во время фильма ты сказал мне на ухо, что это скука смертная, – удивилась она.
– Муть собачья! – подхватил невоспитанный красавчик.
– Одно другому не противоречит, – заверил я. – Творческая интерпретация мира часто бывает скучна, как и сам мир.
– В гробу я все это видал! – отмахнулся художник. – В кино, как и в театре, нет ничего хуже скуки.
– Действительно. Но скучно было не все время, – возразил я, думая о кадрах, где появлялась красавица.
– Скажешь тоже! Муть собачья, и больше ничего! – отрезал галантный кавалер, которому даже в голову не приходило, что он может этим обидеть свою подругу.
– Вам-то откуда знать? – осадил я его. – Вы же все время спали.
– Я видел достаточно, чтобы понять, что это лажа от начала до конца.
– Вы захрапели к концу начальных титров. Так что не вам судить. Вы проспали сцены, в которых Этель была так прекрасна, что дух захватывало.
– В кино ходят не для того, чтобы глазеть на красоток.
– Речь идет не о красотках, речь о вашей любимой женщине.
– Очень надо подыхать со скуки в темном зале, я могу и так ее увидеть.
– Вас пригласили посмотреть на ее актерскую работу. У вас на вернисаже вы находили естественным, что мы проявляли интерес к вашему творчеству. Лично я нашел бы столь же естественным ваш интерес к ее игре.
Лично я нашел бы столь же естественным ваш интерес к ее игре.
– Она сама мне говорила, что фильм будет дерьмовый.
– Тем не менее она вложила в него душу.
– Что за чушь ты несешь, старик?
– Я вам не старик, и мы с вами, насколько я помню, вместе свиней не пасли.
– Кстати о свиньях, характер у тебя точно свинский, – фыркнул красавчик.
– Не лучше ли кое-кому посмотреть на себя? – отпарировал я.
– Черт возьми, да что я тебе сделал?
– Мне – ничего.
– Ты соображаешь? Сцепился со мной из-за паршивого фильма! По-твоему, он того стоит?
– Это не паршивый фильм.
– О вкусах не спорят, согласен? Тебе нравится – ты в своем праве, мне не нравится – я тоже в своем праве.
– Вы были не вправе не смотреть этот фильм.
– Ладно, Этель, пошли отсюда. Твой дружок что-то распоясался.
– Я не дружок Этель!
Но парочка уже скрылась в темноте.
Я вернулся домой, не помня себя от ярости. Я был обижен на весь свет: на мою любимую за то, что она влюблена в этого самодовольного идиота; на Ксавье за то, что он недостоин Этель; на режиссера за то, что он так бездарен; на зрителей за то, что им недостало мужества даже мыслить критически; и на себя – особенно на себя самого – за то, что так вспылил из-за действительно дерьмового фильма, хотя легко нашел бы массу куда более серьезных поводов, чтобы поставить красавчика на место.
Всю ночь я проплакал от бессильной злобы.
Наступило завтра, 8 января, последний день перед отлетом в Канадзаву.
Зазвонил телефон. Я знал, кто это. Голос у нее был жалкий.
– Я не собираюсь извиняться! – раздраженно рявкнул я.
– Я тебя и не прошу. Ты был прав. Я его презираю. Хочу с ним расстаться.
На мгновение во мне вспыхнула радость. Она была недолгой, ибо Этель добавила:
– Если бы только я не была в него влюблена!
– Ты же сказала, что презираешь его и хочешь расстаться!
– Все равно я его люблю.
– Это пройдет.
– Когда еще пройдет! Я себя знаю: буду страдать, страдать…
Мое сердце облилось кровью. А она продолжала:
– Еще не знаю, хватит ли у меня мужества его бросить.
– Хватит!
– Хватит, если ты мне поможешь, Эпифан. Ты мне будешь очень нужен.
– Но… я ведь завтра улетаю в Японию.
– Как? Я совсем забыла. О нет, это невозможно! Без тебя мне будет в тысячу раз хуже.
Она расплакалась. Я был польщен и взволнован до глубины души:
– Я откажусь ехать!
– Нет. Ты так радовался, так хотел в Японию. Не вздумай отказываться.
– Ты важнее Восходящего Солнца.
– Ни в коем случае. Когда ты вернешься?
– Двенадцатого.
– Три дня без тебя я как-нибудь переживу. Я бы никогда себе не простила, если бы ты не поехал из-за меня. Ты поедешь, я тебе приказываю.
– Три дня назад были Эпифании – мои именины и день рождения. Ты не поздравила меня ни с тем, ни с другим, так сделай мне подарок задним числом: позволь не подчиниться твоему приказу. Я чувствую, что, если оставлю тебя одну, ты сделаешь глупость.
– Какую глупость я, по-твоему, могу сделать? Меньше всего на свете я склонна к самоубийству.
– Я думал не об этом. Нет, я боюсь, что ты так с ним и не расстанешься, вот в чем дело. Ты ведь и сама боишься, что у тебя не хватит сил.
– Я дождусь твоего возвращения и тогда расстанусь.
– Нет! Если ты протянешь четыре дня, то не порвешь уже никогда.