Я не люблю метафоры. Не буду говорить, что снег в городе – это метафора жизни. Не буду, потому что это не нужно, всем и так понятно.
Когда-нибудь я напишу книжку, которая будет называться «Снег в городе». Это будет самая унылая книжка на свете. Но я не стану ее писать. К чему описывать ужасы, которые и без того всем известны?
И чтобы покончить с этим раз и навсегда, скажу: не пойму, кто допустил подобную низость, чтобы восхитительный, мягкий, нежный, порхающий и легкий снег так быстро превращался в серую и липкую, тяжелую и бугристую вязкую кашу!
В Пекине я ненавидела зиму. Я терпеть не могла разбивать киркой лед, который блокировал жизнь гетто.
Другие дети, которых заставляли работать, думали так же.
Война была остановлена до оттепели – что может показаться парадоксальным.
Чтобы развлечь детей после принудительного труда, взрослые водили нас по воскресеньям на каток, на озеро Летнего дворца. Я не могла поверить своему счастью, так это было здорово. Огромная замерзшая вода, отражающая северный свет и визжащая под лезвиями коньков, нравилась мне до головокружения. Я не умела противиться очарованию красоты.
В будни, когда мы приходили из школы, нас снова ждали кирки и лопаты.
В этом участвовали все дети.
Кроме двух весьма примечательных личностей: драгоценных Елены и Клаудио.
Их мать заявила, что ее дети слишком хрупки для такой тяжелой работы.
Насчет Елены никто не думал протестовать.
Но освобождение от работы ее брата не прибавило ему популярности.
Одетая в старое пальто и китайскую шапку из козьей шерсти, я яростно боролась со льдом. Поскольку Саньлитунь был удивительно похож на тюрьму, мне казалось, что я на исправительных работах.
Потом, когда я получу Нобелевскую премию в области медицины или стану мученицей, я расскажу, что за свои военные подвиги отбывала наказание на пекинской каторге.
Не хватало только кандалов.
И вдруг чудесное явление: хрупкое существо в белом плаще. Длинные черные волосы свободно струятся из-под белого фетрового беретика.
От ее красоты я чуть не лишилась чувств, что было бы для меня весьма выигрышно.
Но правила, внушенные мне, не поменялись. Я притворилась, что не замечаю ее, и с силой ударила киркой по льду.
– Мне скучно. Поиграй со мной.
Ее голос был сама невинность.
– Не видишь – я работаю, – ответила я как можно грубее.
– И без того много детей работают, – сказала она, указывая на ребят, коловших лед вокруг меня.
– Я не какая-нибудь неженка. Мне стыдно сидеть без дела.
Скорее мне было стыдно за эти слова, но таково было предписание.
Она промолчала. Я снова взялась за свой тяжкий труд.
И тут Елена сделала неожиданный ход.
– Дай мне кирку, – сказала она.
Я с изумлением молча смотрела на нее.
Она завладела моим инструментом, с трогательным усилием подняла его и стукнула об лед. Потом сделала вид, что собирается повторить.
Разве можно было вынести подобное святотатство?
Я выхватила у нее кирку и сердито крикнула:
– Нет! Только не ты!
– Почему? – спросила она невинно-ангельским голоском.
Я не ответила и молча продолжала долбить лед, уставясь себе под ноги.
Моя возлюбленная удалилась медленным шагом, прекрасно сознавая, что счет в ее пользу.
Война в стенах школы была большой душевной разрядкой.
На войне нужно уничтожать врага, а значит, постараться выжить самому.
Школа нужна для того, чтобы свести счеты с союзниками.
Иначе говоря, война нужна, чтобы дать выход агрессии, порождаемой жизнью.
А школа – чтобы облагородить агрессию, которую порождала война.
Мы были просто счастливы.
Но история с Вернером заставила взрослых задуматься.
Мы были просто счастливы.
Но история с Вернером заставила взрослых задуматься.
Родители восточных немцев заявили родителям союзников, что на сей раз их дети зашли слишком далеко.
Поскольку они не могли требовать наказания виновных, они потребовали перемирия. В противном случае могли последовать «дипломатические санкции».
Наши родители тотчас же с ними согласились. Нам было стыдно за них.
Родительская делегация прочла нотацию нашим генералам. Они ссылались на то, что «холодная война» несовместима с нашей беспощадной войной. Надо остановиться.
Возражения исключались. Ведь еда, постели и машины находились в руках родителей. Как тут не подчиниться!
Однако наши генералы осмелились заявить, что нам необходимы враги.
– Зачем?
– Ну, чтобы воевать!
Нас просто поражало, как можно задавать такие глупые вопросы.
– Вам действительно нужна война? – удрученно спросили взрослые.
Мы поняли, как они отстали в своем развитии, и ничего не ответили.
В любом случае на время холодов военные действия были приостановлены.
Взрослые решили, что мы заключили мир. А мы ждали оттепели.
Зима была испытанием.
Испытанием для китайцев, которые погибали от холода, хотя, надо признать, детей Саньлитунь это не волновало.
Это было испытанием и для детей Саньлитунь, вынужденных в свободное время колоть лед.
Испытанием и для нашей агрессивности, которую мы сдерживали до весны. Война была нашим Святым Граалем. Но каждую ночь слой заледеневшего снега только вырастал, и нам казалось, что март не наступит никогда. Кто-то мог бы подумать, что колка льда охладит наш воинственный пыл, но нет, напротив. Это только подливало масла в огонь. Иные глыбы льда оказывались такими твердыми, что для того, чтобы расколоть их, мы представляли себе, будто вонзаем пику в германца.
Это было испытанием и для меня на всех фронтах моей любви. Я в точности следовала избранной тактике и была с Еленой холодна, как пекинская зима.
Однако чем тщательнее я соблюдала инструкции, тем нежнее смотрела на меня она. Да, нежнее. Я никогда не думала, что однажды увижу у нее такое выражение лица. И ради меня!
Я не могла знать, что мы с ней принадлежим к двум разным породам людей. Елена была из тех, кто любит тем сильнее, чем холоднее с ними обходятся. Я же наоборот: чем больше меня любили, тем сильнее любила я.
Конечно, мне не нужно было ждать, пока красавица посмотрит на меня, чтобы влюбиться в нее. Но ее новое отношение ко мне удесятеряло мою страсть.
Я бредила своей любовью. Ночью, лежа в постели и вспоминая ее ласкающий нежный взгляд, я дрожала и почти теряла сознание.
Что мне мешает сдаться? – спрашивала я себя. Я больше не сомневалась в ее любви. Оставалось только ответить на нее.
Но я не решалась. Я чувствовала, что моя страсть достигла чудовищной силы. Признание завело бы меня слишком далеко: мне понадобилось бы то неведомое, перед чем я была беспомощна, – то, что я смутно предчувствовала, не понимая.
И я следовала инструкциям, которые тяготили меня все больше, хотя выполнять их было несложно.
Взгляды Елены становились все настойчивее и мучительнее, потому что чем безжалостнее лицо, тем удивительнее на этом лице кротость. И нежность ее глаз-стрел и рта-чумы распаляли меня все больше.
В то же время мне хотелось еще больше защититься от нее, я становилась ледяной и колючей, а взгляд красавицы светился любовью и лаской.
Это было невыносимо.
Самым жестоким был снег.
Снег, который, несмотря на свое убожество и серость – под стать Городу Вентиляторов, – все равно оставался снегом.
Снег, на котором моей неопытной душе явился образ идеальной любви, что далось мне отнюдь не даром.
Снег, далеко не такой невинный в своей простодушной безмятежности.