— Где она? Что с ней случилось?
— Ну, понимаешь. Я ее позаимствовал, так сказать.
— Ты?
— Я. Мне нужны были деньги. Я взял и продал. Думаю, она еще там, в магазине.
Евгений растерялся. Ему стало невыносимо больно. Больно от унижения. Он не в силах был взглянуть на Лео, словно сам все совершил. Он уставился в пол. Значит, Лео взял икону и продал. Значит, это не просто утрата, как он думал, с чем пытался примириться. Это что-то гадкое и мерзкое и вместе с тем очень личное, искажающее и позорящее не кого-нибудь, а его. Склонив голову, он продолжал молчать.
— Ну что, будешь на меня сердиться?
Евгений заставил себя взглянуть на юнца. Он чувствовал не гнев, а только стыд и неловкость, как будто сам позволил себя так больно ранить и растоптать. Знакомый стыд вернулся к нему, из тех, лагерных лет; стыд, как шрам на теле. Он сказал наконец: «Сойди с постели. Я хочу рассмотреть тебя как следует».
Лео немедленно соскочил с койки и, щелкнув каблуками, стал навытяжку перед отцом. Уголки рта у него невольно полезли вверх, ни дать ни взять карикатура, изображающая какого-то весельчака. Но выражение бледного веснушчатого лица было настороженным и выжидающим.
— Зачем ты это сделал? Зачем тебе деньги?
— Ну, понимаешь. Я сознаю, это ужасно, но тебе, думаю, лучше быть в курсе. Я растратил общественные деньги. Это клуб, а я там был кассиром. Я потратил деньги на разные вещи. Растранжирил, как ты любишь выражаться. И теперь надо держать ответ.
К Евгению и раньше приходило это чувство: его загоняют в угол. Лео разыгрывает спектакль и заставляет его в нем участвовать. Нет никакого выхода, нет возможности поговорить просто и откровенно; закричать бы, призвать — но нет, поток болтовни, как всегда, захлестывает все. Он смотрел на остроносые ботинки Лео. Гнев помог бы, но он не в силах разгневаться. Жалкое, презренное чувство поражения — все, что ему осталось. Сын смеялся над ним, а он — беспомощно опускал руки.
— Нельзя так поступать, — слова, которые он произнес, не имели никакого смысла. Их можно было отнести и к Гитлеру, и к урагану.
— Я понимаю, но мне нужны были деньги, — горячо пояснил Лео. — Иначе я был бы опозорен.
— Ты и так опозорен. Но это не имеет никакого значения.
Евгений хотел, чтобы Лео ушел. Он хотел, чтобы прекратилась эта боль.
— Господи, что ты говоришь! Как это не имеет значения? Так знай: я тебе ее непременно верну.
— Не вижу способа. Ведь ты истратил деньги. Да я и не хочу, чтобы ты ее возвращал. Я могу обойтись и без нее.
— Сейчас ты скажешь еще, что прощаешь?
— Я не прощаю. Просто не хочу говорить об этом. Все пустое.
— Ну не будь таким смиренным. Раскричись на меня. Оттаскай за уши.
— Поздновато начинать, — Евгений поглядел, сощурившись, словно от нестерпимого света, на бледное напряженное лицо сына. — А теперь, пожалуйста, уходи.
— Но я еще не сказал, что мне жаль.
— Тебе не жаль.
— Настроеньице у тебя, конечно, плоховатое. Ну ничего, пройдет.
— Мало того, что ты украл, — сказал Евгений, — так я еще должен выслушивать твою идиотскую болтовню. Не хочу. Я тебя не понимаю. И никогда не понимал.
— Вот, вот, уже лучше. Ты начинаешь сердиться. И от этого тебе станет легче. Может, и мне тоже. Я раскаиваюсь, пойми же! Сплоховал, каюсь. Но я верну икону. Просто украду ее снова.
— Если ты сделаешь это, я сдам тебя полиции.
Он поднялся. Гнев вскипел в нем. А с ним пришло облегчение, чувство контакта. Так, будто он нашел, наконец, путь к Лео.
— Но ведь ты хочешь, чтобы она вернулась?
— Уже не хочу.
Ты испачкал ее. Ты пачкаешь все и делаешь это намеренно. Мерзко, оскорбительно. Я пытался тебя воспитывать как следует, но ты оказался лгуном и вором!
— Но, может, я чего-то был лишен?
— Чего, скажи на милость?
— Я никогда не жил в настоящем доме. Откуда у меня могло взяться чувство собственности?
— Я делал для тебя все, что в моих силах. Все делал ради тебя, — говорил Евгений. Его голос звучал то печально, то опять гневно. Можно ли позволять так издеваться над собой?
— Мы просто кочевали всю жизнь. Делать ты никогда ничего не хотел.
— Я работал как мог и поддерживал тебя. И до сих пор поддерживаю.
— Чем это, позволь спросить? Ты даже не пытаешься стать англичанином.
— Не пытаюсь. Зачем мне это? Я — русский. И ты тоже.
— Нет, я не русский. Я ничто. Я никак не могу тебе втолковать, что для меня это бессмысленно, пусто.
На лице Лео не осталось и следа от прежнего, наигранного воодушевления. Губы у него кривились, глаза сузились. Он стал похож на испуганного ребенка, вот-вот готового расплакаться.
— Ты не можешь уничтожить свою сущность.
— Это не моя сущность. Я все это ненавижу. И твою чертову икону ненавидел. Смастерил, понимаете ли, вокруг себя этакую маленькую Россию! Да ведь это все басни. Спрятаться от жизни — вот чего ты хочешь!
— Перестань кричать на меня!
— Я не кричу. А ты простил Советский Союз?
— Я не простил Советский Союз. Ну, может и так. Не в моих силах изменить историю, почему я должен ненавидеть свою родину?
— Это не твоя родина. У тебя нет родины. Ты и меня сделал бездомным. Боже, почему я не американец?!
— Какой кошмарный бред! И говори потише. Слышно по всему дому.
— А мне все равно. Пусть слышат. Мы не хуже их, ведь так? Но ты уже усвоил: «мисс Мюриэль», «пожалуйста, сэр». Как самый низкий лакей.
— Замолчи и выйди из моей комнаты. Ты никогда не уважал меня. И никогда не любил, как надлежит сыну.
— За что тебя любить?! Папаша хренов.
— Нельзя так, нельзя, нельзя, — прозвучал голос Мюриэль. Она вдруг вошла в комнату.
Лео тут же отвернулся и закрыл лицо руками. Евгений смотрел на Мюриэль холодно, он еще не погасил в себе гнев. Его расстроило это вторжение, и очень рассердило, что она подслушала.
— Простите, — сказала Мюриэль. — Я стучала, но вы так громко говорили…
Повисла пауза. Евгений смотрел в стену. Он чувствовал отвращение — к себе, к Лео, ко всему. Всюду тупик… ну и ладно. Пробуя казаться спокойным, Лео повернулся к Мюриэль. Он смотрел на нее тупо и уныло, будто ожидал указаний. Во взгляде Мюриэль просвечивала легкая неприязнь.
— Ты не должен так говорить с отцом, — сказала она. — Это отвратительно.
Какое-то мгновение Лео смотрел на нее как бы с усталым недоумением. Потом улыбнулся: «Подхалимничаешь, да?»
— Прекрати, — оборвала Мюриэль.
Повернувшись к отцу, но не взглянув на него, Лео махнул рукой, словно что-то отбросил, и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.
Мюриэль потупила взгляд перед Евгением. На ней было твидовое пальто, на котором все еще поблескивали снежинки. И на плечах белели снежные полоски. Под рукой она держала что-то маленькое, завернутое в коричневую бумагу. Евгений смотрел на ее короткие, потемневшие от влаги волосы, на ее тонкое и умное лицо и ненавидел — за ее английскую чуждость, за ее абсолютно бессознательное превосходство и за то, что она посмела выставить его сына. Резкий разговор с Лео должен был чем-то завершиться. Кто знает, может, они поняли бы друг друга.