Все верили, что если произойдет военный переворот, то подешевеет хлеб, а если грешники пройдут через пытки, то откроются двери в рай, верили со всей искренностью и надеждой. Но Джеляль был ненасытен, его одолевала одна забота-привязать всех к себе; из-за этого группы, готовящие переворот, перессорились друг с другом, и вышедшие на улицу танки не отправились ночью к Дому радио, а вернулись к себе в казармы. Результат: мы все еще пожинаем плоды этого, но поскольку нам стыдно перед Западом, мы время от времени устраиваем выборы и ходим голосовать, чтобы иметь право сказать иностранным журналистам, что мы похожи на европейцев. Это вовсе не означает, что у нас нет надежд и никакого пути спасения. Путь спасения есть. Если бы английские телевизионщики захотели поговорить не с Джелялем, а со мной, я бы раскрыл им тайну, как мог бы Восток еще десять тысяч лет оставаться счастливым. Галип, сынок, твой дядя Джеляль — неполноценный человек. Для того чтобы нам быть самими собой, совершенно не обязательно хранить парики, съемные бороды, исторические костюмы. Махмуд I переодевался каждый вечер, но знаешь, что он надевал? Феску вместо падишахского тюрбана и брал в руки трость; вот и все! Нет никакой необходимости, как Джеляль, каждый вечер часами накладывать грим, надевать роскошное или рваное нищенское одеяние. Наш мир-единый мир, он не разорван на части. Внутри этой вселенной есть еще другая вселенная, но это не мир, скрытый за декорациями, как на Западе: приподними занавес, и увидишь истину. Наш скромный мир-повсюду, центра у него нет, на картах он не обозначен. Вот это и есть наша тайна; потому что понять это трудно, очень трудно. Это требует усилий. Много ли найдется у нас умных, которые знают, что вся вселенная ищет их тайну, а они ищут тайну всей вселенной? Только те, кто понимает это, заслуживают права занимать место другого человека и переодеваться в чужие одежды. Единственное, что объединяет нас с твоим дядей Джелялем: я так же, как и он, жалею наших бедных кинозвезд, которые не в состоянии быть ни самими собой, ни кем-то другим. А еще больше я жалею наш народ, который видит себя в этих кинозвездах.
Наш народ мог спастись, даже весь Восток мог спастись, но твой дядя Джеляль продал его из-за своего честолюбия. И вот теперь, испугавшись собственных сочинений, он бежит от этого народа, прихватив с собой странные одеяния. Почему он скрывается?
— Разве вы не знаете, что каждый день на улицах по политическим мотивам убивают чуть ли не пятнадцать человек?
— Это не политические убийства. К тому же если дерутся лжесектанты с лжемарксистами и лжефашистами, что до этого Джелялю? Про него давно все забыли. Скрываясь, он призывает смерть на свою голову, он хочет заставить нас поверить, что он очень важная птица и его могут убить. Во времена правления Демократической партии был у нас один журналист, ныне покойный, он был хорошим, законопослушным и трусливым человеком; чтобы привлечь к себе внимание, он каждый день писал прокурору доносы на себя; он думал, что против него возбудят дело и он прославится. Но ему было мало, что он сам на себя пишет доносы, так он еще нас обвинял, что их пишем мы. Понимаешь? Джеляль вместе с памятью потерял и прошлое, единственное, что связывало его со страной. Не случайно он не пишет новых статей.
— Он послал меня к вам, — Галип вынул листы из кармана пиджака, — он попросил, чтобы я передал новые статьи для его рубрики.
— Давай.
Пока старый журналист, не снимая темных очков, читал три статьи, Галип увидел в раскрытом томе, лежащем на столе, старый перевод «Замогильных записок» Шатобри-ана. В дверях показался высокий человек, журналист подозвал его:
— Новые статьи Джеляля-эфенди, — сказал он, — опять то же самое, опять искусство словесности.
— Отправим вниз, пусть немедленно набирают, — отозвался высокий, — а мы уж собирались дать что-то из старых материалов.
— Отправим вниз, пусть немедленно набирают, — отозвался высокий, — а мы уж собирались дать что-то из старых материалов.
— Некоторое время я буду приносить статьи, — сказал Галип.
— А где он? — поинтересовался высокий. — Все его ищут.
— Они оба по ночам занимаются переодеванием, — съязвил старый журналист, кивая в сторону Галипа. Высокий удалился с улыбкой, а старик повернулся к Галипу: — В странных одеждах, масках, в этих очках вы идете на призрачные окраинные улицы по следам привидений и тайн, забытых сто двадцать лет назад, в мечети с рухнувшими минаретами, пустые дома, покинутые обители, в гущу фальшивомонетчиков и наркоманов, не так ли? Ты сильно изменился с тех пор, как мы не виделись, Галип-бей, сынок. Лицо твое побледнело, глаза ввалились, ты стал другим. Стамбульские ночи не кончаются. Призрак, который не может спать, потому что его терзают муки совести за содеянные им грехи. Вы что-то сказали?
— Пойду я, эфенди, дайте очки.
Не снимая темных очков, Галип вышел из здания газеты «Миллиет» и направился не к своей конторе, а к Капалычарши (Самый старый и самый большой крытый рынок в Стамбуле). Проходя мимо лавок, торгующих товарами для туристов, и дальше, через двор мечети Нуруосмание, он вдруг ощутил груз бессонных ночей, и Стамбул показался ему совсем другим городом. Кожаные сумки, пенковые трубки и кофейные мельницы, которые он увидел на Капалычарши, показались ему не обыденными предметами привычного города, которыми люди пользовались тысячелетиями, а пугающими знаками непонятной страны, куда временно сосланы миллионы людей. «Странное дело, — подумал Галип, продвигаясь по беспорядочным улицам Капалычарши, — после того как я прочитал буквы на своем лице, я не могу верить, что стану самим собой».
На душе у Галипа было покойно, он шел по улицам словно во сне. Всякая чепуха, которую он видел в витринах, лица, попадавшиеся на улицах, впервые показались ему и удивительными, как в его снах, и знакомыми и успокаивающими, как на шумном семейном обеде. Но как только он вступил на узкие улочки Бедестана, крытого рынка, где витрины зеленогастекла отражали друг друга, чувство покоя пропало. «Кто-то преследует меня», — встревожился он.
Он не увидел вокруг никого подозрительного, но его охватило чувство медленно и неумолимо приближающейся катастрофы. Он ускорил шаг. Дойдя до улицы, где торговали шапками, он повернул направо, хотел было пройти не останавливаясь мимо букинистических рядов, но вдруг название лавки издательства «Алиф», которое он хорошо знал, показалось ему знаковым. Удивительным было не то, что первая буква имени Всевышнего и арабского алфавита, из шторой, согласно хуруфитам, вышли все буквы, а стало быть, и весь мир, была названием лавки, а то, что слово «алиф», как предвидел Ф. М. Учунджу, было написано латинскими буквами.
Ощущение слежки не покидало Галипа, шаги его невольно убыстрялись, а город из спокойного места, со знакомыми знаками и предметами, превращался в пугающий мир, полный опасностей и тайн. Галип понял, что только если он пойдет быстрее, еще быстрее, он сможет оторваться от тени позади себя и избавиться от охватившего его чувства беспокойства.
Стремительно перейдя площадь Беязыт, он пошел по проспекту Чадырджилар, затем свернул на улицу Семавер, только потому, что ему нравилось это название, а потом по параллельной улице Наргиледжи спустился вниз, к Золотому Рогу, и по улице Хаван-джи снова взобрался наверх.
Пройдя мимо многолюдного рынка, где продавали ставриду, скумбрию, камбалу, он вышел во двор мечети Фатиха, у которой сходились все улицы. В просторном дворе никого не было, кроме одного человека в черном пальто с черной бородой — как ворона на снегу. На маленьком кладбище тоже было пусто.