— Он взял вазу с лунником и поднял крышку сундука. — Здесь тоже.
— Ага, — сказала Мэри.
Он сел на свою кровать и посмотрел на нее.
— Тебе не кажется, что нам стоило бы ее отыскать? Или тебе все равно?
— Я прекрасно себя чувствую, — сказана Мэри.
Колин вздохнул:
— Ну а я хочу понять, что, собственно, происходит.
Мэри опустила ноги и сказала, обращаясь к потолку:
— Там на двери висит халат.
Она сложила руки и ноги со всем удобством, которое позволял мраморный пол, подняла ладони вверх, закрыла глаза и стала глубоко дышать через нос.
Через несколько минут она услышала, как Колин, голосом, гулко звучащим в замкнутом пространстве ванной, раздраженно крикнул:
— Я не могу в этом ходить!
Она открыла глаза в тот самый момент, когда он зашел в комнату.
— Вот это да! — удивленно сказала Мэри, глядя на него. — Выглядишь просто потрясающе.
Она выпутала пару его локонов, застрявших в оборках воротника, и погладила ладонью сквозь ткань.
— Ты выглядишь как бог. Думаю, придется затащить тебя в койку.
Она потянула его к себе, но Колин высвободился.
— К тому же никакой это не халат, — сказал он, — это ночнушка.
Он указал на вышитый поперек его груди цветочный бордюрчик.
Мэри отступила на шаг назад.
— Ты даже представить себе не можешь, как здорово ты в ней выглядишь.
Колин начал стягивать с себя ночную рубашку.
— Я же не могу расхаживать, — сказал он изнутри, сквозь мягкие складки, — по чужому дому в этаком виде.
— Ты имеешь в виду эрекцию? — спросила Мэри и вернулась к йоге.
Она встала прямо, составив ступни вместе и вытянув руки вдоль туловища, нагнулась так, чтобы дотянуться до пальцев на ногах, а потом еще глубже — и положила запястья и ладони на пол.
Колин, с ночной рубашкой, переброшенной через руку, стоял и смотрел на нее.
— Насчет твоих укусов — я рад, — сказал он через некоторое время.
Мэри промычала в ответ что-то невнятное. Когда она снова выпрямилась, он подошел к ней.
— Тебе она больше подойдет, — сказал он. — Заодно сходишь и посмотришь, что к чему.
Мэри подпрыгнула и приземлилась, широко расставив ноги. Она стала выгибать торс в сторону, пока не смогла ухватить себя левой рукой за левую лодыжку. Правую руку она подняла вверх и смотрела вдоль нее, в потолок. Колин уронил ночнушку на пол и лег на свою кровать. Минут через пятнадцать Мэри подняла ее, надела, поправила волосы перед зеркалом в ванной и, одарив Колина нарочитой улыбкой, вышла из комнаты.
Она медленно пробиралась по длинной, загроможденной фамильными ценностями галерее, сквозь этакий семейный музей, в котором обилие экспонатов разве что по случайности оставляло рядом с собой малую толику жилого пространства; и экспонаты сплошь были громоздкие, богато украшенные, не используемые в быту, но старательно ухоженные — предметы из красного дерева, резные и полированные, на изогнутых ножках и с бархатными подушками. В нише по левую руку от нее стояли, как бессменный караул, двое напольных часов и тикали не в такт. Даже вещи размером поменьше, вроде птичьих чучел под стеклянными колпаками, ваз, чаш для фруктов, подставок для ламп, прочих медных и хрустальных предметов непонятного назначения, казались неподъемными из-за давящей на них тяжести прошедших лет и забытых преданий. Три окна, которые выстроились в ряд в западной стене, отбрасывали внутрь помещения точно такие же, хотя и успевшие слегка потускнеть, оранжевые полосы, с той разницей, что здесь их разнообразили потертые узорчатые ковры. В центре галереи находился большой полированный обеденный стол с расставленными вокруг него стульями — с высокими спинками, явно из того же комплекта, что и сам стол.
На одном конце стола — телефон, блокнот и карандаш. На стенах — дюжина с лишним картин, написанных маслом, в основном портреты, и между ними пара пожелтевших пейзажей. Портреты были одинаково темными: темная одежда, тусклый фон, на котором лица людей сияли как луны. На двух пейзажах были изображены едва различимые деревья: лишенные листьев, они возвышались над темными озерами, на берегах которых танцевали, воздев руки, какие-то призрачные фигуры.
В дальнем конце галереи виднелись две двери, в одну из которых они сегодня утром вошли; двери были непропорционально маленькие, не обшитые панелями и выкрашенные в белый цвет: как будто великосветский особняк кому-то взбрело в голову нарезать на малогабаритные квартиры. Мэри остановилась у серванта, который стоял у стены меж двумя окнами, этакий монстр, сложенный из полированных поверхностей, и на каждом ящике — ручка в форме женской головы. Она попробовала открыть несколько ящиков: все оказались запертыми. На полке были аккуратно разложены предметы довольно интимного свойства, но даже и у них вид был такой, словно их выставили напоказ: щетки, платяные и для волос, с серебряными рукоятками, на отдельном поддоне, расписной фарфоровый тазик для бритья, несколько разложенных веером опасных бритв, курительные трубки, выстроенные в ряд на подставке из черного дерева, кавалерийский хлыст, мухобойка, золотая трутница, брегет на цепочке. По задней стенке шли гравюры на спортивные темы, по большей части скачущие кони с неестественно вывернутыми ногами, у всадников на головах цилиндры.
Мэри успела пройти галерею насквозь — огибая особо крупные предметы, помедлив возле зеркала в массивной золоченой раме — и только потом обратила внимание на самую приметную деталь интерьера. В восточной стене была раздвижная стеклянная дверь, выходившая на длинный балкон. Оттуда, где она стояла, свет канделябров почти ничего не позволял увидеть в сгущающемся снаружи сумраке, но не заметить колоссального изобилия цветов было все-таки невозможно, равно как и вьющихся растений, маленьких деревьев в кадках и — Мэри затаила дыхание — маленького бледного лица, которое наблюдало за ней из темноты, лица, до странности развоплощенного, поскольку ночное небо и отражения мебели в стекле не позволяли разглядеть ни прическу, ни одежду. Какое-то время лицо смотрело на нее, не мигая, геометрически правильное овальное лицо; потом отодвинулось куда-то назад и вбок, в полную тьму, и исчезло. Мэри шумно выдохнула. Отражение комнаты вздрогнуло: стеклянная дверь отворилась. В комнату, немного неловко, вошла молодая женщина с жестоко утянутыми на затылке волосами и протянула ей руку.
— Пойдемте наружу, — сказала она. — Там куда приятнее.
Сквозь иссиня-пастельную гамму небес уже пробились первые звезды, но было еще довольно легко разглядеть море, швартовочные сваи и даже темный силуэт кладбищенского острова. Прямо под балконом виднелся пустынный внутренний дворик. Цветы в горшках и вазонах источали приторный аромат. Женщина опустилась в шезлонг, едва заметно скривившись от боли.
— Да, красиво, — сказала она, как будто поддакивая непрозвучавшему комплименту. — Я провожу здесь едва ли не все свободное время.
Мэри кивнула. В длину балкон занимал примерно половину комнаты.
— Меня зовут Кэролайн. Я жена Роберта.
Мэри пожала ей руку, представилась и села в кресло так, чтобы оказаться лицом к ней. Их разделял маленький белый столик, на котором — на блюдечке — лежало одно-единственное печенье. Увивший всю стену плющ тоже цвел, и где-то в нем пел сверчок. И снова Кэролайн смотрела на Мэри так, словно самой ее было не видно; ее взгляд неторопливо переместился с волос Мэри на глаза, потом на губы и так далее, покуда не уперся в край столика, за которым уже ничего не было видно.
— Это ваша? — спросила Мэри, оттянув пальцами краешек рукава ночной рубашки.