Музыка была быстрой и механистичной, впрочем, танцующие, судя по всему, были не в обиде, они скакали и топотали, ногами отбивая на полу ритм, который задавал оркестр. Однако при этом и стаканы бились, и временами доносившиеся крик или шум драки подсказывали мне: в заведении в любую минуту может произойти взрыв. К тому же висела постоянная угроза полицейской облавы, хотя, вероятно, и не тогда, когда в зале находятся такие, как Винсент. А немного спустя я услышал, как эта деваха, которая устроилась у гангстера на коленях, говорит: «Ты, это, перестань-ка, милок. Уиийии! — взвизгнула она. — А не то…» — «Что «а не то», детка?» — спросил гангстер. «А не то пойдем со мной в дамский туалет», — пыхнула джином она.
Да. Хорошо помню тот вечер. Когда мы с Лэнгли собрались уходить, мой новый друг Винсент отправил нас домой на своей машине. И машина тоже была будь здоров, с басовито урчащим мотором и плюшевыми сиденьями, с сопровождающим, который сидел впереди рядом с шофером, — эдакое гангстерское подобие ливрейного лакея.
Машина остановилась перед нашей дверью и, после того как мы вышли, еще целую минуту стояла, урча работавшим вхолостую двигателем, лишь потом уехала. Лэнгли бросил: «Знаешь, это была ошибка». Мы остановились на верхних ступенях крыльца. Был уже, должно быть, четвертый час ночи. Я славно провел время. Воздух был свеж. Где-то самое начало весны. Я чувствовал запах набухших почек на деревьях в парке через дорогу. Я вздохнул полной грудью. Ощутил себя сильным. Я и был сильным, я был молод и силен. Я спросил у Лэнгли, почему это было ошибкой. «Не нравится мне, что эти мерзавцы знают теперь, где мы живем», — пояснил Лэнгли.
Лэнгли не насмехался над моим утверждением, будто я способен видеть, пропустив несколько рюмок.
— Знаешь, Гомер, — сказал он, — среди философов идут нескончаемые споры, видим мы реальный мир или всего лишь мир, который воссоздает наш разум, что не обязательно одно и то же. Так вот, если это так, если реальный мир — это А, а видимое нами его отражение в сознании — это Б (и это еще лучшее из того, на что мы можем рассчитывать), то это вообще не должно тебя волновать.
— Как знать, — сказал я, — возможно, выяснится, что мои глаза ничуть не хуже, чем у любого другого.
— Да, и, возможно, настанет день, когда ты, став старше и узнав больше, накопив в своем сознании больше опыта, окажешься способен и трезвым видеть то, что сейчас ты видишь пьяным.
В этом Лэнгли был убежден потому, что это в точности вписывалось в его «теорию замещений», которую он уже успел развить в рассуждении метафизического толка о повторяемости или возврате жизненных событий — одно и то же происходит раз за разом, в особенности если учитывать поставленные человеческому разуму пределы, ведь Homo sapiens — это вид, у которого, по словам брата, разума просто не хватает. Так что то, что известно из прошлого, может быть применено к настоящему. Мои дедуктивные видения полностью согласовывались с основным занятием Лэнгли, коллекционированием ежедневных газет, конечная цель которого состояла в создании когда-нибудь в будущем выпуска газеты, которую можно будет читать веки вечные — и этого будет достаточно для любого дня из цепочки длиной в вечность.
Я немного расскажу об этом, поскольку, хотя у Лэнгли было много разных занятий (что естественно для столь беспокойного ума, как у него), собирать газеты он не бросал никогда. Интерес к ним не пропадал у него с самого первого дня, когда он вышел купить утренние газеты, и до конца его жизни, когда кипы газет и ящики с вырезками выросли от пола до потолка во всех помещениях нашего дома.
Лэнгли был занят тем, чтобы подсчитывать и раскладывать по темам газетные сообщения: вторжения, войны, массовые побоища, авто-, авиа- и железнодорожные катастрофы, любовные скандалы, церковные скандалы, ограбления, убийства, линчевание, насилие, политические ошибки (с подтемой о мошенничествах на выборах), произвол полиции, гангстерские разборки, инвестиционные аферы, забастовки, пожары в жилых кварталах, суды гражданские, суды уголовные и так далее.
Имелась отдельная категория для стихийных бедствий, таких как эпидемии, землетрясения и ураганы.
Всех категорий я припомнить не в силах. Как разъяснял брат, в конце концов (он не уточнял, когда именно) он подберет достаточно статистических данных, чтобы свести свои изыскания к типологии событий, которые в силу частой повторяемости являются основополагающими для человеческого поведения. Тогда он проведет дальнейшие статистические сравнения, с тем чтобы утвердить порядок газетных трафаретов и определить, какие заметки следует помещать на первой полосе, какие на второй — и так далее. Необходимо также аннотировать фотографии и отобрать их по типичности, только это, признавался брат, трудно. Возможно, фотографиями он пользоваться не станет. Замысел был грандиозный, это отнимало у него по нескольку часов в день. Он выскакивал за всеми утренними газетами, днем — за вечерними, а ведь были еще деловые издания, эротические газетенки, издания, посвященные всяким странностям, водевильные обозрения и так далее. Брат намеревался в итоге зафиксировать жизнь Америки в одном-единственном издании, он называл его вечно свежей не имеющей даты газетой Кольера — единственной газетой, которая навсегда понадобится всем и каждому.
«За пять центов, — говорил Лэнгли, — читатель получит набранный типографским шрифтом портрет нашей жизни на Земле. Статьи и заметки не будут содержать лишних подробностей, какие находишь на полосах обычных ежедневных газет, потому как у нас подлинные новости обретут «общие формы», где любая особенность или деталь станет лишь примером. Читатель всегда будет в курсе нынешних событий и аи courant в том, что происходит. Он будет уверен, что читает сегодняшние неоспоримые истины, в том числе и сообщение о его собственной грядущей смерти, о которой будет сразу же извещено отдельной заметкой в пустой рамке на последней полосе под рубрикой «Извещения о смерти».
Разумеется, все это вызывало у меня некоторые сомнения. Кому захочется покупать такую газету? Я представить себе не мог газетную заметку, уверяющую, что что-то происходит, но не сообщавшую, где, когда и с кем.
Брат мой отвечал смехом.
— Но, Гомер, — говорил он, — разве ты не отдашь пятак за такую газету, если тебе больше вообще не придется покупать никакую другую? Признаю, это плохо скажется на рыбном бизнесе, однако мы всегда обязаны думать о наибольшем благе для наибольшего числа людей.
— А как же спорт? — спросил я.
— Каким бы ни был вид спорта, — изрек Лэнгли, — кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает.
— А живопись?
— Если эта живопись настоящее искусство, то она сначала оскорбляет и лишь потом вызывает благоговение. Сначала слышатся призывы ее уничтожить, а потом устраивают аукцион.
— А как быть, если появится что-то беспрецедентное, — допытывался я. — Где тогда окажется твоя газета?
— Вроде чего?
— Вроде теории эволюции Дарвина. Вроде теории относительности этого Эйнштейна.
— Что ж, эти теории, можно сказать, заместили другие. Альберт Эйнштейн заместил Ньютона, а Дарвин заместил ветхозаветную книгу Бытие. Не сказать, что от этого что-то прояснилось. Но я полностью согласен с тобой — обе теории беспрецедентны. И что с того? Что мы на самом деле знаем? Если на каждый вопрос появится ответ и мы тем самым узнаем все, что надлежит знать, о жизни и о вселенной — что тогда? Есть какая-нибудь разница? Это будет что-то вроде знания о том, как работает двигатель внутреннего сгорания. Только и всего. Темень какой была, такой и останется.
— Что еще за темень? — поинтересовался я.
— Глубочайшая темень. Ты знаешь: тьма, что глубже любой из впадин морских.
Лэнгли не суждено было завершить свое газетное предприятие.