Конечно, что-то с ними сделать следовало. Но я предпочел бы мадагаскарское решение. Или поголовную кастрацию. Как в случае рейнских бастардов, нет? Внебрачных детей французских арабов и негритосов. Нет? Никаких убийств. Чик – и все. Однако твоя шайка-лейка – вы и так уже стерилизованы, не так ли? Уже утратили то, что делало вас мужчинами.
– Господин.
– Это было не мое решение.
– Нет, господин.
– Я всего лишь сказал: так точно, так точно! Сказал: да, да, гнусно, но – да! Sie wissen doch, нет? Я ничего не решал. Решал Берлин. Берлин.
– Да, господин.
– Ты знаешь эту белобрысую струю мочи, которая всегда ходит в гражданском? Думаю, ты слышал о Томсене, зондер. Он племянник Мартина Бормана – Рейхсляйтера, Секретаря. Вот этот Томсен и есть Берлин, – Долль усмехнулся и добавил: – А потому – убей Берлин. Убей Берлин. Пока Берлин не убил тебя. – Он усмехнулся еще раз. – Убей Берлин.
Уже уходя к своему джипу, Долль обернулся и сказал:
– Живи, зондер. – И усмехнулся снова. – Я – лучший друг соответствующих властей Лицманштадта. Может быть, я смогу устроить воссоединение. Твое и, э-э, «Суламифи». Ей сильно не хватает витамина «П», зондер. Протекции, нет? Она все еще там, знаешь ли. В мансарде над пекарней. Все еще там. Но где ее витамин «П»?
– С добрым утром, – сказала она.
Однако, если мне доведется отправиться в газовую камеру (на самом деле я, наверное, фигура слишком приметная, а потому меня просто отведут в сторонку и прикончат выстрелом в затылок – хотя вообразить можно всякое), но если мне доведется отправиться в газовую камеру, я сольюсь со своими.
Я сольюсь с ними и скажу старику в каракулевой шубе: «Встаньте как можно ближе вон к тому забранному решеткой отверстию, господин».
И скажу мальчику в матроске: «Дыши глубже, дитя мое».
Бурый снег
Она топотала там во все поры осени – в буроватую, в желтоватую, в перенявшую цвета выздоравливавших подглазий Коменданта – и никогда не расправляла крылья. Просто моталась по ветке, временами свисая с нее.
Нет, я знаю, что такие птицы способны взлетать – при счастливом стечении воздушных флюидов или восходящих теплых потоков, однако больная проводила на ветке весь день. А может быть, и всю ночь.
Оставалось только гадать – любила ли она высоту? Иногда ветер забирался под ее маховые перья, и те встопорщивались, и я чувствовал ее усилия и, казалось, слышал отдаленный стон яростного желания. И все же взлететь ей не удавалось. Она и так уж была вверху, но летать не могла.
Время от времени птица резко снижалась на три или четыре метра, опадала, кренясь, словно кто-то тянул за незримую, привязанную к ней нить. Это движение казалось неестественным для нее, созданным рукотворным усилием, как будто она была воздушным змеем, которым правил неумелый мальчишка.
Возможно, он был безумен, этот громоздкий небесный убийца. Возможно, он умирал. Иногда тебе казалось, что он – не птица, а рыба, плывущая, тонущая в океане небес.
Я понимал эту птицу, я вобрал ее в себя и сохранил.
Дорогая Ханна.
События вынуждают меня начать с новостей еще более плохих. «Pikkolo» профессора Жозека, Дов Кон, также был «перемещен» (вместе с капо Стампфеггером, который проявлял к нему интерес и, возможно, был посвящен в его секреты). Это произошло через шесть недель после события. И понять случившееся особенно трудно, потому что мне казалось – Вам нет? – что у Дова имелись все возможности выжить.
После того, что Вы рассказали мне относительно обстоятельств Вашего брака, я не чувствую необходимости отдавать Вашему мужу хотя бы минимальную дань уважения как отцу Полетт и Сибил. Он есть то, что он есть, и становится лишь хуже. Если он считает себя имеющим право уничтожить троих людей, один из которых еще ребенок, из-за единичного случая компрометации его престижа, бывшего на самом деле проявлением доброты, – что ж. У меня есть защитник – мой дядя. У Вас защитника нет.
Безотлагательная необходимость состоит, стало быть, в том, чтобы мы – Вы и я – задним числом «нормализовали» наши прежние отношения. Я, как и положено дипломированному юристу, всесторонне обдумал этот вопрос и разработал версию, из которой следует многое. Думаю, нам следует держаться за нее. Выглядит она сложноватой, однако на деле очень проста. Ключ ко всему составляет Ваша уверенность в том, что Доллю не известны более ни состояние, ни местоположение Дитера Крюгера.
Дальнейшее Вам следует запомнить.
В письме, переданном мне Гумилией, Вы попросили меня об услуге и сообщили, что по пятницам Вас можно найти у Летних домиков. Мы встретились там, и я согласился навести справки о ДК – неохотно, поскольку мне (разумеется) ненавистно все, что отвлекает меня от моей священной миссии в «Буна-Верке».
Это (второе) послание, которое Вы сейчас держите в руке, – мой отчет. О первом письме Долль знает; весьма вероятно, что знает и о втором (за нами как-никак наблюдали). Если он обратится к Вам с вопросами, признайтесь во всем сразу, словно бы по собственной воле. А когда он спросит, что я сумел выяснить, просто объявите, что говорить этого не желаете. Я тем временем буду разузнавать о ДК (и Ваш муж, несомненно, тоже).
Встречаться мы отныне сможем исключительно на людях – и никакой переписки. Должен сказать, меня сильно тревожит то, что Вы задумали, – план Вашей кампании, так сказать, на домашнем фронте. При нынешнем положении дел у Долля нет причин наносить Вам удар. Но если Ваш план сработает, причины ему попросту не понадобятся. Однако Вы показались мне полной решимости, и, разумеется, последнее слово должно остаться за Вами.
Позвольте теперь сказать Вам кое-что от всего сердца.
За этим шли еще две страницы.
План Ханны, стоит отметить, был таков: сделать все для нее посильное, чтобы ускорить психологическое крушение Коменданта.
– Какое?
– Кроткую улыбку. Как у школьника-альтруиста… А, понял. Значит, тебе удалось чего-то добиться, так? Поэтому ты набрал в рот воды и со мной ничем не делишься.
Я готовил на кухне завтрак. Борис провел ночь у меня (на полу в гостиной, под грудой старых штор) и теперь сидел на корточках, разжигая в печи огонь с помощью скомканных страниц «Расового наблюдателя» и «Штурмовика». Снаружи стояла бескомпромиссная погода четвертой недели октября – грузные низкие тучи, непрестанный дождь, вязкий туман и безграничный, заполненный лиловато-коричневой жижей нужник под ногами.
Сминая очередную страницу «Штурмовика» (безграмотной, пропитанной ненавистью газетки, издаваемой растлителем малолетних гауляйтером Франконии Юлиусом Штрейхером), Борис спросил:
– Зачем тебе этот порнушный листок? «Старый жид опаивает наркотиком несовершеннолетнюю блондинку». Офицерам лагеря читать «Штурмовик» не положено. Таково личное указание Старого Пропойцы. Он у нас человек рафинированный. Ну, Голо?
– Можешь не волноваться. Здесь я к ней и пальцем не притронусь. Исключено.
– А как же гостиница «Зотар» и так далее?
– Исключено. – Я спросил, сколько он хочет получить яиц и в каком виде. (Шесть, в поджаренном.) – Никаких тайных встреч. Я буду видеться с ней только на людях.