Когда с женщиной происходит нечто подобное, мужчине остается только одно – пробормотать какую-нибудь любезность и устремиться к двери. Она сказала:
– Нет. Нет, не думаю, что в этом есть смысл. Простите.
Поразмыслив немного, я спросил:
– Можно я вам кое-что покажу? – И достал бумажник, и извлек из него маленькую полоску газетной бумаги – частное объявление, которое я поместил в мюнхенской «Пост». – Сделайте милость, прочтите это.
Она взяла бумажку из моих пальцев и прочитала вслух: «Юрист и переводчик тридцати пяти лет ищет: а) профессионального преподавателя эсперанто и б) знающего наставника в теософии. Просьба ответить…»
– Я надеялся, что это увидят ваши родители. Правда, теперь мне уже тридцать восемь. – Я сумел воздержаться от попытки возбудить ее любопытство обещанием рассказа о последних часах Дитера Крюгера. И просто сказал: – Вы слишком добры, чтобы ответить отказом на просьбу уделить мне немного времени. Если это в ваших возможностях. Пожалуйста.
Вот тут Ханна и приняла решение и прозаично сообщила мне, где, когда и на какое время. Она даже адрес свой мне назвала, когда я о том попросил.
– Беда моя состояла отчасти в том, – сказал я, – что мне неизвестна ваша девичья фамилия.
– Большой пользы она вам не принесла бы. Шмидт. Ну где же эти девчонки?
Погода за окном стояла никакая, но исключительно тихая.
Я сошел вниз, заказал завтрак, но съесть его не смог. И потому вернулся в номер, принял душ, побрился, а в половине десятого извлек из раковины умывальника букет, который купил вечером в «Гранде», и вышел на улицу.
Пройдя эти кварталы, я увидел спортивную площадку (трое подростков играли, каждый со своим футбольным мячом, в «чеканку»), за ней круглый пруд – утиное семейство, одинокий лебедь. Когда я опустился на скамью, с которой ясно видна была круглая эстрада, – несколько стариков в поношенных синих саржевых мундирах с золотыми пуговицами укладывали там в футляры старые трубы и тромбоны – большой колокол Св. Каспара пробил со зловещими трехсекундными интервалами одиннадцать часов. И на фоне бесцветного, безликого, как восковка, неба нарисовалась она, неброско одетая в жакет и длинную юбку (и то и другое из темно-синей хлопковой ткани), – похудевшая (мы все похудели), но по-прежнему рослая, широкая, изобильная, по-прежнему легкая на ногу. Я встал.
– Амариллисы, – сказала она (спокойная идентификация). – С толстыми, как у порея, стеблями. Минутку, я опущу их в воду.
Для этого ей пришлось опуститься на колени. Когда она встала и сняла с рукава травинку, я снова испытал сложное наслаждение, в состав которого входили странные элементы – жалость, восхищение. Делать так или этак, таким или этаким способом. Ее обыкновения, ее решения, ее выбор. Я ощутил острое желание, но и с примесью страха, и понял, что способность Ханны владеть моими чувствами осталась и неизменной, и полной; внушавшей трепет, но почему-то комичной, такой, что мне хотелось и смеяться, и плакать.
Принято. Я продолжил:
– Поскольку очень возможно, что спасти нам ничего не удастся. Думаю, это нас не удивит.
– Нет, не удастся. – Она огляделась вокруг. – От того времени ничего и не осталось, не правда ли? Даже зданий или статуй.
Я достал из кармана пачку «Лаки Страйк», мы взяли по сигарете, пламя моей зажигалки стояло ровно (ни ветерка, тишь).
– Мм, пожалуй, я знаю, почему мое… появление сделало вас несчастной.
– Послушайте, я не хочу быть придирчивой, но с чего вы взяли, что я не была несчастной и до того? Я как была несчастна, так и осталась.
– Послушайте, я не хочу быть придирчивой, но с чего вы взяли, что я не была несчастной и до того? Я как была несчастна, так и осталась. Несчастна и сейчас.
Принято и это. Она продолжала:
– Вы не думайте, дело не в вас. Я давно живу в страхе увидеть кого-нибудь, все равно кого, из тех времен. Думаю, я даже встречи с Гумилией не перенесла бы. У которой, кстати, все хорошо.
В тоне Ханны никакой театральности не ощущалось – он был прямым и ровным, как и ее взгляд. Густые темно-каштановые волосы остались прежними, широкий рот остался прежним, прежней осталась и мужская квадратность нижней челюсти. Только по сторонам от носа появились вертикальные складки – вот и все изменения.
– Так или иначе, к трем часам мне необходимо быть в Мюнхене. В полдень я вас покину.
– Если это невротичность или попросту слабость, значит, я слаба. Пережитое оказалось мне не по силам. Я не сумела справиться с ним.
Я продолжал сочувственно двигать бровями, понимая, однако, что все мое существо – не только сердце – сопротивляется тому, что я слышу, отвергает его. Но молчал.
– Я все время представляю себе, что увижу Долля, ничего не могу с этим поделать. Увижу и умру. – Она задрожала, сжалась и сказала: – Если он прикоснется ко мне, я точно умру.
– Он не может к вам прикоснуться.
Долгое молчание. Долгих молчаний в том разговоре было немало. Св. Каспар укоризненно отзвонил четверть часа.
– Давайте поговорим немного о чем-то более приятном. Расскажите о вашей работе. А я тем временем успокоюсь.
– Ну, настоящей сменой темы это назвать нельзя, – сказал я. Впрочем, мне тоже хотелось поговорить немного о чем-то более приятном, и я рассказал ей о моей работе. О восьми миллионах заполненных вопросников, о пяти разрядах классификации – от «неповинен» до «повинен в серьезном преступлении».
– Этот пятый пункт. К нему и отнесли моего покойного мужа.
– Простите. Да. – Я замялся. – Но позвольте рассказать вам о том, что волнует меня по-настоящему.
Моя внеурочная работа мало имела отношения к «правосудию победителей» (можно подумать, что после войны было какое-то другое), она была связана с «возмещением ущерба», или со схемами репараций. В данном случае – с компенсациями за убитых родственников, за годы рабского труда и страха, за принуждение к физической и умственной немощности (и за отъем всех средств и всего имущества). То было правосудие жертв. Мой друг Дэвид Мерлин, еврей-адвокат и капитан армии США (один из самых блестящих и более всего поносимых денацификаторов), привлек меня к этой работе год назад, и она сразу показалась мне более чем потребной, но и более чем фантасмагорической: кто бы в то время мог представить себе Германию не только суверенную и платежеспособную, но еще и просящую прощения? А между тем все в ней изменилось. Новая реальность – возникновение в мае этого года государства Израиль – походила на инъекцию или оплодотворение, и Мерлин уже собрался отправиться в Тель-Авив с ознакомительной миссией.
Ханна сказала:
– Это лучшее дело, какое вы могли для себя найти. Бог вам в помощь.
– Спасибо. Спасибо. Та к или иначе, дни мои, как видите, заполнены. По крайней мере, у меня есть чем заняться.
– А у меня нет.
Она сказала, что занимается главным образом родителями – ногами матери, сердцем отца.
– Ну и пять часов в неделю учу разговорный французский. Учиться писать по-французски я не могу из-за моих неладов с орфографией. Дислексия, как вам известно. В сущности, главное мое дело – воспитание девочек.
Которые в этот миг – как раз отзвонило полчаса – и появились на дальнем краю пруда.