— Какое голосование? Мистер Грей, я ведь просил совсем немногого...
Да знаю, знаю, — снова вклинился он. — По всем законам любой приговоренный к смерти должен получать полное духовное утешение, белый он или черный. И нынче вечером, когда я внес в суд ходатайство о предоставлении Библии для твоего персонального пользования, я сообщил об этом обстоятельстве в самых решительных выражениях. Но я же говорю, Проповедник, я нарвался на значительные трудности. Большинство судей вообще никак эту идею не кушают — ни в каком виде и ни под каким соусом. Во-первых, они весьма решительно настроены выполнить букву — да и общую тенденцию нынешнюю — решения, принятого на собрании граждан общины, которое состоит в том, в частности, чтобы никакому ниггеру не позволялось отныне ни писать, ни читать что бы то ни было. Во-вторых, как вследствие вышеизложенного, так и постольку, поскольку ни одному ниггеру, которого когда-либо вешали в этом округе, не позволялось иметь в своем распоряжении Библию, стало быть, что ж они — будут делать для тебя исключение? Решили голосовать. Пять к одному против, то есть чтобы не давать тебе Библию, и только главный судья за — мистер Джеремия Кобб, да он и сам-то уж готов сыграть в ящик, так что в вопросах, связанных с духовными нуждами умирающих, ему простительно проявлять мягкотелость.
Очень жаль, — сказал я. — Я очень огорчен этим, мистер Грей. Мне действительно туго придется без Библии.
Грей посидел немного в молчании, глядя на меня загадочно и странно. Потом и говорит:
А что, Проповедник, ты когда-нибудь слыхал про Галактику?
Про что? — спрашиваю. Вообще-то я его едва слушал. Даже описать не могу свое отчаяние и одиночество.
Про Галактику. Г — а — л — а... Глаголь — аз... Галактика.
Знаете, сэр, — подумав, отозвался я, — возможно, я это слово где-то слышал, но не могу с уверенностью сказать, что в точности оно значит.
Ну ты, наверное, знаешь, что из себя представляет Солнце, — сказал он. — Солнце ведь не ходит вокруг Земли, как какой-нибудь большой шар в небе. Солнце это звезда. Ты знаешь об этом, верно? — Да, — подтвердил я. — Похоже, что-то такое я слышал. В Нью-сомсе один белый господин кому-то из негров рассказывал об этом, только давно это было. Он был из этих — из квакеров.
А ты поверил ему?
Я тогда подумал, что как-то трудновато в это поверить, — ответил я, — но в конце концов я поверил. Велика есть благодать Господня; слава Богу, во все можно поверить.
Ага, стало быть, ты знаешь, что Солнце — звезда, но что такое Галактика, ты в точности не знаешь, верно?
Нет, не знаю, — послушно ответил я.
Ну так вот, значит: есть в Англии великий астроном, зовут профессор Гершель. Знаешь, кто такой астроном? Да неужто? В общем, про него большая статья была не так давно в Ричмондской газете. И обнаружил он, что эта наша звезда, которую мы называем Солнцем, — она одна из... даже не то чтобы из тысяч, и не из миллионов, а из миллиардов звезд, которые все этаким хороводом вместе вращаются, и это он назвал Галактикой. А наше Солнце — всего лишь паршивенькая такая мелкая третьеразрядная звездочка, плывущая где-то по краю Галактики среди миллионов других звезд. Ты только вообрази это, Проповедник! — Он склонился ко мне, и меня обдало все той же всегдашней его яблочной парфюмерной сладостью. — Вообрази! Миллионы и даже миллиарды звезд плывут себе в грандиозных просторах космоса, разделенные расстояниями, которые уму непостижимы. Вот: свет, который от некоторых из них до нас дошел сейчас, они испустили задолго до появления на Земле человека! За миллион лет до Иисуса Христа! Ну, как ты это сопоставишь с христианством? Да и вообще с Богом!
Я немного поразмыслил над этим, потом сказал:
Я ж говорю вам, мистер Грей, велика есть благодать Господня, во все можно поверить.
Я принимаю и солнце, и звезды, и галактики тоже. Да говно это свинячье! — с жаром выпалил он. — Христианство сдохло, с ним покончено. Можно подумать, ты сам этого не знаешь, а, Проповедник? И не понимаешь того, что учение, заключенное в Священном Писании — да-да, именно оно явилось первопричиной, паровым котлом всей этой твоей разнесчастной мудацкой катастрофы. Да как же ты не видишь, что от твоей долбаной Библии просто-напросто исходит зло?
Он смолк, я тоже сидел как воды в рот набрав. Хотя меня уже не бросало, как это было утром, то в жар, то в холод — наоборот, впервые за день я чувствовал себя почти что сносно, но в горле было сухо и как-то стало трудно глотать. На секунду я прикрыл глаза, снова открыл; в холодном, бледном уходящем свете казалось, что Грей улыбается мне, хотя, возможно, это просто полумрак, недостаток освещения так искажал черты его тяжелого круглого лица. Я чувствовал, что не до конца понимаю смысл сказанного Греем: ухватил только самое начало; в конце концов я ответил — сдержанно, сухо, при этом в горле по-прежнему сидел комок:
Что вы хотите этим сказать, мистер Грей? Боюсь, что я как-то не так вас понял. Какое такое зло} — Грей, хлопнув себя по колену, опять потянулся вперед.
Да ты, Проповедник, что? Иосафатское твое преподобие! Ты в наши записи загляни! Вспомни слова, что ты трындел мне в уши три дня подряд! “Духом святым! Отворяйте себе Царство Небесное! Не на мудрости человеческой, но на силе Божией!” Вспомни их и вспомни прочую подобную хренотень. Вот что я хочу этим сказать! Кстати, ты еще стих один мне все талдычил, который будто бы небесный дух тебе внушил, когда вы вот-вот собрались уже начинать резню? “Ибо тот, который знал...” — что он там знал-то, ну-ка?
Ибо тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много; и придет господин, и рассечет его.
Вот такого рода дерьмо я и имею в виду. Ага, Божеское водительство. Ну-ну! Благовестия свыше. Господня воля. Муддовейшая ахинея! И куда же она тебя завела-то? А, Проповедник?
На это я никак не отозвался, хотя начал уже понимать, к чему он клонит. Чтобы не смотреть на него, я уткнул лицо в ладони, надеясь, что продолжения не воспоследует.
А вот как раз сюда и завела — уж прости меня, Проповедник, за прямоту. И довела до самого до твоего говенного признания — признания провала, полнейшего и непревзойденного. В развязанной тобой резне погибло шесть десятков белых, а все равно белые твердо держат поводья. Семнадцать ниггеров повешены, если считать и тебя, и твоего балбеса Харка — повешены, и никогда больше не увидят белый свет. Больше десятка — да, уж точно больше десятка — выдернуты из непыльной и пристойной жизни и отправлены в Алабаму, где — ставлю доллар против твоей задницы — работа и малярия через пять лет их всех сведут в могилу. Навидался я этих хлопковых плантаций. Рисовые чеки, Преподобный ты наш, я тоже повидал. Негры там с рассвета до заката в дерьме по уши, да черный верзила с хлыстом над душой стоит, да комары с воробья ростом. Вот что принес ты своим соплеменникам, вот до чего довела их твоя религия, Проповедник. Ведь не этого ты хотел, а? Тогда, перед тем, как. Верно?
Я немного помолчал, подумал над его вопросом, потом говорю:
Нет.
Потому что, если уж совсем честно, я этого не учел тогда.
А в чем же еще преуспела религия, возлюбленное наше христианство? — опять заговорил он. — А вот в чем преуспело христианство. Христианство преуспело в смуте и бесчинстве толп. Н-да. Не только в вашей бессмысленной резне оно преуспело — резне, которая привела к тому, что погибли все, кто в ней участвовал, и белые и черные, — но преуспело еще и в насаждении ужаса беззаконных репрессалий: сто тридцать один негр — тут и рабы, и свободные — все безо всякой вины растерзаны снедаемой жаждой мести толпой, которая целую неделю носилась по округу Саутгемптон.