В Батавии от китайского купца я выучил несколько цифр, и, скорее всего, он неразумно использовал мои ограниченные познания вместо того, чтобы обратиться в Гильдию, где бы нам дали переводчика. Страсти разгорелись, и, боюсь, обвинения в нечестности могут быть предъявлены одному из ваших соотечественников.
— Какая… — Кобаяши предчувствует приближение еще одного унижения голландцев, — …кандзи вызвала сомнения?
— Но я сказал Оувеханду: нет, настоящая кандзи для «десяти» рисуется так:
— Видите ли, господин Оувеханд сказал, что кандзи для обозначения «десяти»… — с напускной неловкостью Якоб рисует иероглиф в своем блокноте, — … рисуется так…
— Но я сказал Оувеханду: нет, настоящая кандзи для «десяти» рисуется так:
Якоб рисует неровно, преувеличивая свое неумение.
— Торговец клялся, что мы оба не правы. Он нарисовал… — Якоб вздыхает и хмурится, — …крест, мне кажется, такой:
— Я не сомневался, что торговец нас дурит, и сказал ему об этом. Не сочтет переводчик Кобаяши за труд объяснить мне, кто из нас прав, а кто нет?
— Число господина Оувеханда, — Кобаяши указывает на верхний знак, — это «тысяча», не «десять». Число господина де Зута тоже неправильное: оно означает «сто». Это, — он указывает на крест, — от плохой памяти. Торговец нарисовал вот что… — Кобаяши поворачивается к одному из писцов за кисточкой. — Это «десять». Две линии, да, но одна вертикальная, а другая — поперек…
Якоб виновато стонет и пишет цифры 10, 100 и 1000 рядом с рисунками. — Значит, они и есть правильные иероглифы для этих чисел?
Осторожный Кобаяши еще раз изучает числа и согласно кивает.
— Я чрезвычайно вам благодарен за помощь, — говорит Якоб и кланяется главному переводчику.
Кобаяши обмахивается веером.
— Больше нет вопросов?
— Только один, — продолжает Якоб. — Почему вы сказали, что первый министр сегуна запросил одну тысячу павлиньих вееров, когда в соответствии с номерами, которым вы меня только что научили, в письме указана более скромная сотня? — взгляды всех присутствующих следуют за пальцем Якоба, остановившимся на кандзи «сто» на свитке.
Над столом повисает могильная тишина. Якоб благодарит Бога.
— Тили — бом, тили — бом, — произносит капитан Лейси, — загорелся кошкин дом.
Кобаяши тянется к свитку.
— Письмо сегуна не для глаз клерка.
— Конечно нет! — взрывается Ворстенбос. — Это письмо для моих глаз, моих! Господин Ивасе, теперь вы переведите это письмо, чтобы мы могли проверить, сколько нужно вееров — одна тысяча или одна сотня Совету старейшин и девять сотен господину Кобаяши и его сообщникам? Но прежде, чем вы начнете, господин Ивасе, напомните мне: какое наказание полагается за умышленно неверный перевод приказа сегуна?!
За четыре минуты до четырех часов Якоб прикладывает промокательную бумагу к исписанному листу гроссбуха, лежащего на его столе на складе «Дуб». Выпивает очередную чашку воды, которая до последней капли выйдет потом. Затем клерк поднимает промокательную бумагу и читает заголовок: «Приложение 16. Истинное количество японской лакированной посуды, экспортированной из Дэдзимы на Батавию, не задекларированной в транспортных накладных, датированных 1793–1799 годами». Он закрывает черную книгу, закрепляет скобы и кладет ее в папку.
— Пока остановимся, Ханзабуро. Директор Ворстенбос вызвал меня на прием к четырем часам. Пожалуйста, отнесите эти бумаги господину Оувеханду в офис.
Ханзабуро вздыхает, берет бумаги и в тоске покидает склад.
Якоб выходит вслед за ним, закрыв ворота на замок. Облепляющий воздух полон летящей пыльцы.
Обожженный солнцем голландец думает о Зеландии, о первых зимних снежинках.
«Иди по Короткой улице, — говорит он себе. — Возможно, увидишь ее издалека».
Голландский флаг на Флаговой площади еле колышется, почти обездвижен.
«Если хочешь изменить Анне, — думает Якоб, — зачем преследовать недостижимое?»
У Сухопутных ворот досмотрщик в поисках контрабанды просеивает корм для животных, привезенный в ручной тачке.
«Маринус прав. Нанять куртизанку. У тебя сейчас есть деньги…»
Якоб подходит по Короткой улице к Перекрестку, где шурует метлой Игнатиус.
Раб говорит клерку, что студенты доктора уже ушли.
«Один взгляд, — Якоб в этом уверен, — скажет мне: обиделась она за веер или наоборот?»
Он стоит там, где, может быть, прошла она. Два соглядатая наблюдают за ним.
Когда он доходит до директорской резиденции, на него набрасывается невесть куда бредущий Петер Фишер. «Ну-ну, а вы прям тот пес, который залез сегодня на сучку?» — От пруссака разит ромом.
Якоб догадывается, что Фишер намекает на утреннюю историю с веерами.
— Три года на этой забытой Богом каторге… Сниткер клялся, что я стану заместителем ван Клифа, когда он уедет. Он клялся! А потом вы, вы и ваша чертова ртуть, вы сошли на берег, в его шелковом кармане… — Фишер смотрит вверх на лестницу резиденции, его шатает. — Вы забываете, де Зут, что я не слабак и не простой клерк. Вы забываете…
— Что вы были стрелком в Суринаме? Вы каждый день напоминаете нам об этом.
— Украдешь мое законное повышение — и я переломаю тебе кости.
— Желаю вам более трезвого вечера, господин Фишер, чем вторая половина этого дня.
— Якоб де Зут! Я ломаю моим врагам кости — одну за другой…
Ворстенбос приглашает Якоба в свой кабинет с необычной в последние дни веселостью.
— Господин ван Клиф докладывает мне, что на вас ведрами льется недовольство господина Фишера.
— К сожалению, господин Фишер убежден, что каждую минуту своей жизни я посвящаю лишь одному: нанести урон его интересам.
Ван Клиф разливает рубинового цвета портвейн в три высоких бокала.
— …но, возможно, главный мой обвинитель — это ром господина Грота.
— Несомненно другое, — говорит Ворстенбос. — Интересы Кобаяши сегодня сильно пострадали.
— Я никогда не видел, чтобы он так сильно поджимал хвост, — соглашается ван Клиф, — засунув его между коротких толстых ног.
На крыше резиденции птицы шуршат, стучат, издают пронзительные крики.
— Жадность затянула его в ловушку, господин директор, — говорит Якоб. — Я лишь захлопнул крышку.
— А ему все представляется иначе, — ван Клиф смеется в бороду.
— Когда я впервые увидел вас, де Зут, — начинает Ворстенбос, — я тотчас понял: вот честная душа в болоте человеческих крокодилов, остро заточенное перо среди затупленных огрызков, человек, который под чутким руководством станет директором к своему тридцатилетию! Ваша проницательность и знания этим утром спасли Компании деньги и уважение. Генерал-губернатор ван Оверстратен услышит об этом, даю слово.
Якоб кланяется в ответ. «Меня позвали, — гадает он, — чтобы назначить главным клерком?»
— За ваше будущее, — поднимает бокал директор.