Ханзабуро, когда услышал просьбу о помощи, долго смеялся, пока не осознал, что Якоб обращается к нему на полном серьезе, а потом сослался на больную спину и ушел, наполнив по дороге кулак лавандовыми головками у калитки. Ари Грот попытался продать Якобу свою шляпу из акульей кожи, чтобы тот элегантно выглядел на новом рабочем месте — настоящим кент — фермером. Пиет Баерт предложил брать у него платные уроки по бильярду, а Понк Оувеханд даже по-дружески выдернул несколько сорняков. Огородничество труднее всего того, чем когда‑либо занимался Якоб, и все же, признается он себе, ему нравится эта работа. Усталые глаза отдыхают на живой зелени; шустрые чечевицы выклевывают червяков из перевернутых комьев земли; и овсянки, чьи трели напоминают звон столовых приборов, следят за всем с пустой цистерны. Директор Ворстенбос и его заместитель ван Клиф сейчас в нагасакской резиденции владыки Сацумы, тестя сегуна, пытаются добиться увеличения медной квоты, поэтому Дэдзима наслаждается покоем, какой возможен только в отсутствие начальства. Семинаристы в больнице; Якоб мотыжит ряды бобов и слышит голос Маринуса, долетающий из открытого окна. Там и госпожа Аибагава. Якоб ни разу не видел ее, тем более не разговаривал, с того момента, как, набравшись храбрости, передал ей разрисованный веер. Проблески доброго отношения к нему, выказанные доктором, не вылились в организацию встречи с ней. Якоб подумывает о том, чтобы попросить Огаву Узаемона передать ей письмо — но если это откроется, и переводчика, и госпожу Аибагаву накажут за секретные переговоры с иностранцем.
«И, в любом случае, — думает Якоб, — о чем бы я написал в том письме?»
Собирая слизняков с капусты палочками для еды, Якоб замечает на правой руке божью коровку. Он приставляет левую руку, на которую насекомое радостно перебегает. Якоб повторяет этот переход несколько раз. «Божья коровка верит, — думает он, — что она путешествует, а на самом деле бегает по замкнутому кругу». Ему видится картина бесконечной вереницы мостов между покрытыми кожей островами, мостов над бездной; и он спрашивает себя: может, невидимая сила ведет с ним такую же игру…
Он весь в себе, пока женский голос не врывается в его раздумья:
— Господин Дазуто?
Якоб снимает бамбуковую шляпу и встает.
Лицо госпожи Аибагавы заслоняет солнце.
— Прошу прощения, что помешала.
Изумление, вина, нервозность… как много чувств разом нахлынули на Якоба.
Она замечает божью коровку на его большом пальце.
— Тенто — муши.
Пытаясь взять себя в руки, он слышит другое:
— Бен‑то — муши?
— Бен‑то — муши — это мучной хрущак, — она улыбается. — Это… — она указывает на божью коровку, — тен‑то — муши.
— Тенто — муши, — повторяет он.
Она кивает, как довольный учитель.
На ней — темно — голубое летнее кимоно и белый платок.
Они не одни: у калитки стоит неизменный охранник.
Якоб пытается не замечать его.
— Божья коровка — помощник садовника…
«Анне ты бы понравилась, — думает он, глядя прямо на нее. — Анне ты бы понравилась».
— …потому что божьи коровки едят зеленую тлю, — Якоб подносит большой палец к губам и дует.
Божья коровка отлетает недалеко, прямиком на лицо пугала.
Она поправляет шляпу на пугале, как поправила бы жена.
— Как вы называете его?
— Пугало, чтобы отпугивать ворон, а это зовут Робеспьер.
— Склад «Дуб» — это склад «Дуб», обезьяна — это «Уильям». Почему пугало — «Робеспьер»?
— Потому что его голова отваливается всякий раз, когда меняется ветер.
Черная шутка.
— Шутка — это секретный язык… — хмурится она. — Внутри слов.
Якоб решает не напоминать о веере, пока она сама об этом не заговорит. Пока, похоже, она не рассердилась на него и не обиделась.
— Вам нужна помощь, госпожа?
— Да. Доктор Маринус попросил меня пойти и попросить у вас рози — мари. Он просит…
«Чем больше я узнаю Маринуса, — думает Якоб, — тем меньше его понимаю».
— …он просит: «Пусть Домбага даст вам шесть свежих… веточек от рози — мари».
— Пройдемте сюда, к лекарственным растениям. — Он ведет ее тропинкой, не в силах придумать никакой вежливой фразы, чтобы она не звучала невероятно глупо.
Его гостья спрашивает: «Почему господин Дазуто работает сегодня садовником?»
— Потому что, — племянник пастора врет сквозь зубы, — я обожаю сад — огород. Мальчиком, — он пытается придать своей лжи какое‑то правдоподобие, — я работал у родственника в саду. Именно у нас появились самые первые сливовые деревья во всем городе.
— В городе Домбург, — говорит она, — провинция Зеландия.
— Вы так добры, что помните это. — Якоб срывает полдюжины молодых побегов. — Вот.
На бесценные мгновения их руки соединены пахучими веточками, а свидетели тому — кроваво — оранжевые подсолнухи.
«Я не хочу купленную куртизанку, — думает он. — Я хочу тебя».
— Спасибо, — она вдыхает запах цветов. — «Розмарин» что‑то означает?
Якоб благодарит своего строгого, с вечно неприятным запахом изо рта, учителя латинского языка в Мидделбурге.
— На латинском это растение называется Ros marinus, где ros — это роса… Вы знаете, что означает слово «роса»?
Она хмурится, чуть качает головой, и ее зонтик медленно крутится.
— Роса — это вода, которая появляется утром прежде, чем солнце ее высушит.
Акушерка понимает.
— Роса… мы говорим аса-цуи.
Якоб точно знает, что не забудет этого слова до конца своей жизни. «Ros» — «роса», marinus — означает «океан», rosmarinus — «океан росы».
— Старики говорят, что розмарин прекрасно себя чувствует — хорошо растет — только там, где слышен океан.
История нравится ей:
— Это правда?
— Возможно.
«Пусть остановится время», — желает Якоб.
— Немного красивее, чем правда.
— Значение marinus — «океан»? Значит, доктор — «доктор Океан»?
— Да, можно сказать, и так. У слова «Аибагава» тоже есть значение?
— Аиба — «индиго», — по лицу видно, что она гордится своей фамилией. — А гава — это «река».
— Выходит, вы — река цвета индиго. Звучит, как стихи. — «А ты, — говорит Якоб себе, — звучишь, как флиртующий развратник». — Розмари также и женское христианское имя. Мое имя… — он напрягается, чтобы не выдать своего волнения, — …Якоб.
— Как это… — Она недоуменно покачивает головой: — …Я — ко — бу?
— Имя, которое мои родители дали мне: Якоб. Мое полное имя Якоб де Зут.
Она отвечает осторожным кивком. «Якобу Дазуто».
«Как бы я хотел, — мечтает он, — чтобы слова можно было поймать и потом хранить».