Вообще-то такой компресс — сущий кошмар, и Ани, конечно, не разрешит его делать. Но я же могу хотя бы спросить его об этом! И вообще, теперь я иду к нему. Чтобы заразиться гнойной ангиной! Я же не обязана иметь железное здоровье! Любая нормальная сестра уже давно бы заразилась после такого долгого ухода за братом. Английские слова я, само собой, до завтра все равно не выучу. Тогда зачем мне идти в школу, чтобы снова получить двойку? А послезавтра у нас контрольная по химии. По химии я знаю столько же, сколько новорожденный младенец. Каждую неделю хватать по два неуда — так мигом депрессию заработаешь. Но если я начну кашлять, обмотаю шею шарфом и слегка подкрашу ноздри румянами, а сверху смажу вазелином, то мама наверняка поверит, что я заболела. А на мои миндалины она не может посмотреть. Мне их удалили пять лет назад.
Болеть понарошку — очень приятное занятие. Жаль только, у нас нет ни видика, ни кабельного телевидения. Сегодня утром по проклятому ящику не показывали ничего, кроме французского языка для начинающих и передачи о выборе профессии для юношей. В одиннадцать начали передавать какой-то роскошный исторический фильм про Древний Рим, но я не смогла его посмотреть, потому что позвонила директриса Шустриковой школы и сказала, что Шустрика нужно забрать домой, он заболел.
Я бы очень хотела его забрать! Но если я действительно больна, то у меня вряд ли хватит сил одолеть дорогу до школы. Кроме того, я и вправду слишком слаба, чтобы нести Шустрика от школы домой! Ведь он совсем расхворался, у него высокая температура, и он не сможет идти своим ходом!
— Наверно, надо позвонить маме, пусть она его заберет, — сказала я Ани.
— А почему, собственно, маме? — спросил Ани. — Позвони папе!
— Это будет бесполезная трата времени, — возразила я, — он сразу предложит позвонить маме!
— Тогда скажи, — просипел Ани, которому было трудно говорить из-за больного горла, — тогда скажи, что мама не может и что она сказала, что это должен делать он!
— Но мама этого не говорила, — уперлась я.
Ани сказал, что незачем обходиться с правдой так буквально. Но я все равно отказывалась. Я твердо решила держать нейтралитет, не становиться ни на папину, ни на мамину сторону и ни во что не вмешиваться. А это было бы вмешательство!
— Ладно, тогда я сам позвоню! — Ани встал с постели и, шатаясь, побрел к телефону. Набрал номер и прохрипел, чтобы позвали магистра Поппельбауэра.
Как я напророчила, так и вышло. Папа сказал, что никак не может уйти с работы, у него сейчас начнется очень важное совещание. Пусть Ани позвонит маме и скажет, чтобы она забрала Шустрика.
Ани соврал, что уже звонил маме, но она сегодня поехала в магазин не на машине. Машина у автомеханика. А ехать до школы на трамвае займет уйму времени. А на такси слишком дорого.
Ну и ерунда! Когда это нашей маме такси было слишком дорого! Это же не вертолет! Мама даже к парикмахеру часто ездит на такси.
Думаю, папа тоже сказал что-то в этом роде, но тут Ани просипел в трубку:
— Да все равно, придурок чертов, можешь ты хоть раз тоже что-то сделать!
Потом грохнул трубку на рычаг и побрел обратно в постель. И при этом бормотал:
— Само собой, просто вообще не бывает таких важных совещаний, которые нельзя при необходимости отложить!
— Это ты так думаешь, — сказала я. — Но я не уверена, что он с этим согласится!
Ани лег в кровать, накрылся одеялом и отпил глоток ромашкового чая, чтобы облегчить боль в горле. А потом сказал:
— Ну так вот, если папа прямо сейчас не идет к машине, тогда он мне просто вообще больше не нужен.
— Может, все-таки позвонить маме? — спросила я.
Ани упрямо тряхнул головой. Иногда он бывает очень несговорчивым. И хотя он на три года младше меня, я в таких случаях не могу ему противоречить.
Я только спросила:
— А вдруг бедного Шустрика так никто и не заберет?
— Тогда директриса скоро опять позвонит, — сказал Ани и посмотрел на часы. — Если через полчаса папа с Шустриком не вернутся домой или директриса позвонит еще раз, звони маме!
Мне это не понравилось, но я кивнула. И мы стали ждать. Ани в кровати, я на ее краешке. И пока мы так ждали, я спросила Ани:
— А как ты отговоришься, если узнают, что мама понятия не имела, что Шустрик заболел, и что ее машина не у механика и она никогда не говорила, что ей слишком дорого ехать на такси?
Ани сказал:
— Во-первых, никто про это не узнает, папа с мамой все равно друг с другом не разговаривают. А во-вторых, не нужно удивляться, что у сына, который наблюдает, как разрушается брак его родителей, появляются нарушения в психике и он врет почем зря. — И Ани повернулся к стене лицом, а ко мне задом.
Всего через двадцать минут приехал папа с Шустриком. Увидев подъезжающую к дому машину, я быстро легла в кровать и стала кашлять.
Бедный Шустрик и вправду был совершенно не в себе. Глаза мутные, горячий, как печка, и слабый, как тряпка. А папа вдруг совершенно перестал торопиться. Сходил в кондитерскую и принес бисквитного печенья, заварил нам чаю, взбил подушки и вытряхнул из кроватей крошки. У нас воцарилась настоящая гармония между отцом и детьми. Жаль только, Шустрик в ней не участвовал. Как только папа раздел его и уложил в постель, он сразу же провалился в глубокий лихорадочный сон.
Гармонии между отцом и детьми не помешал даже мамин звонок. Она интересовалась, как дела у меня и у Ани и чего мы хотим на ужин: она только что уговорила уборщицу из своего магазина сходить за покупками. Конечно, мама очень удивилась, что к телефону подошел папа, и мало-помалу выяснилось все то, что, по словам Ани, никогда не должно было выясниться. Но Ани не пришлось говорить папе, что нельзя обижаться на вранье ребенка с нарушенной психикой, потому что папа вообще не спросил, почему Ани его обманул. Наверно, не хотел препираться с больным сыном. Или у него просто вообще совесть нечиста.
Папа собрался уходить лишь незадолго до маминого возвращения. Тут Шустрик немного приободрился.
— А куда ты идешь? — спросил он папу.
— Мне нужно вернуться на работу, — ответил папа.
— А когда ты снова придешь домой? — спросил Шустрик.
— Скоро, — ответил папа.
— А скоро — это когда? — переспросил Шустрик.
— Скоро — это около девяти или десяти, — сказал папа.
— Значит, в девять? Или в десять? — Шустрику хотелось знать поточнее.
— В девять тридцать! — сказал папа.
— Честное слово? — спросил Шустрик.
— Честное слово! — ответил папа.
Я как раз, кашляя, шла в туалет и видела лицо папы, когда он давал Шустрику честное слово. Он действительно давал его по-честному! Я хорошо разбираюсь в папиной мимике. Когда ему приходится врать, он выглядит совсем по-другому. Он не смотрит на того, кого обманывает, а обводит окружающую местность неопределенным взглядом, и у него начинают бегать глаза.
Папа опоздал с выполнением своего честного слова всего на полчаса, и я, дуреха с розовыми очками на носу, снова увидела на семейном горизонте проблеск надежды. Потому что был четверг. А четверг, как известно, — один из дней, посвященных Вильме.
«Ну вот! — подумала я. — Мы для него все-таки важнее, чем какая-то интрижка! Когда нужно, он на всех парах мчится к нам».