Дядьки глазели на меня. Из кухни донесся мамин голос:
— Кристель, быстрее! Побыстрей, пожалуйста!
Голос мамы звучал тихо и как бы издалека. И входная дверь казалась далекой-далекой… Я уставилась под ноги, на ковер. Ковер был ужасно длинный. Целой вечности не хватит, чтобы дойти до кухни.
Я еле плелась вдоль ковра. Все выглядело, как в театральном бинокле, если смотреть с обратной стороны. Зачехленная люстра висела криво. Пылинки плясали в солнечных лучах. Картины на стенах казались то огромными, как шкаф, то маленькими, будто игральные карты. Я не могла сделать ни шагу.
В дверях показалась мама. Она была такой маленькой, как Ванька-встанька в птичьей клетке. Мама шла ко мне, становясь все больше и больше. Она вырвала из моих рук форму и ринулась в кухню. В дверях она опять уменьшилась.
Не знаю, сколько я так простояла, разглядывая дядек на стенках, пылинки, люстру и ковер. Кто-то застучал в дверь. Громкий голос что-то произнес. Я пошла через салон в переднюю. Салон вновь стал нормальной величины. Дядьки таращились как обычно. Люстра весела прямо.
Я подошла к кухонной двери. Мама стояла у печи и ругалась:
— Проклятие!
Печь дымила и жутко воняла. Из печной дверцы свешивалась штанина. Мама орудовала кочергой, пытаясь засунуть штанину в печь. Но та не поддавалась. Я, замерев, считала удары в дверь. После сорока постучали еще раз десять, потом наступила пауза. Опять застучали. После пятидесяти одного удара из подвала поднялись отец и госпожа фон Браун.
— Надо открыть! — громко прошептала Браун. — Иначе они разобьют дверь.
Мама, увидев отца, бросила кочергу, подбежала к нему, стала толкать его обратно вниз:
— Ты что, с ума сошел? А ну-ка назад! Обойдемся без тебя. Хочешь, чтобы забрали в первую же минуту? Сам черт не разберет, что происходит!
Отец с беспомощным видом стоял на месте. Тогда и госпожа Браун указала отцу на подвал. Наконец он согласился. Мама облегченно вздохнула.
Отец был молод и здоров, несмотря на разбитые ноги. Он показался бы подозрительным любому русскому. В то время все молодые мужчины были или мертвецами, или солдатами. И русским, конечно же, все равно — был ли отец немецким солдатом сейчас либо две недели назад. Для русских любой немецкий солдат — враг. А врага надо брать в плен и посылать в Сибирь.
Мама побежала на кухню. Дверь за ней закрылась. Госпожа фон Браун, глубоко вздохнув, попыталась улыбнуться. Потом сказала мне:
— Иди, открывай!
Я подошла к двери, отодвинула задвижку.
Дверь открылась. Передо мной стояли двое мужчин в желто-серой форме, с ярко-красными пятиконечными звездами. Один из них был огромный, с широкими плечами. Другой — тоже большой, но не такой широкий. И намного моложе первого. Пилотку он держал в руке. У него были светло-каштановые вьющиеся волосы. Он улыбался.
Широкоплечий мне что-то сказал. Но я, конечно же, не поняла. Он вошел в переднюю и осмотрелся. Опять что-то сказал. И опять я не поняла. Он посмотрел вниз, на дверь подвала, заглянул в салон, потом спросил:
— Солдат здесь? Нет солдат?
Госпожа фон Браун покачала головой.
— Солдат нет, нет солдат! Нет, нет!
Широкоплечий открыл кухонную дверь. Кухня посинела от дыма и чада. Печная дверца была закрыта. Но вверху, на плите, не было железных кружков. Они лежали на полу. А из открытой конфорки выглядывало серо-зеленое тряпье с черными подпалинами. Как раз в тот момент, когда широкоплечий вошел в кухню, мама ставила кастрюлю с водой на эту серо-зеленую гору и давила ее кастрюлей.
Мама обернулась, увидела широкоплечего и покраснела. Потом улыбнулась. Он, улыбнувшись ей в ответ, проговорил:
— Ничего, ничего. Все хорошо!
Показал пальцем на печь, подошел к окну и открыл его. Потом указал на ярко-голубое небо, солнышко, опять на печку.
Мама кивала и кивала, подтверждала жестами, что ужасно, когда солнце светит на печь, и потому та ужасно дымит.
Кудрявый солдат стоял, прислонившись к кухонной двери. Он закашлялся из-за дыма. Я встала рядом с ним и улыбнулась.
Солдат взял мою длинную темную косичку и погладил ее. Повращал глазами, скосил их и проговорил, чуть округлив губы:
— О-о-о-о!
Я польщенно хихикнула. Поняла, что он считает меня красивой.
Чад уходил постепенно через окно. Широкоплечий пил воду. Из подвала по лестнице поднялись сестра с Хильдегард и задержались у двери. Я покровительственно им кивнула. Тогда они робко протиснулись в кухню. Широкоплечий спросил у мамы:
— Все твои ребенок?
Мама покачала головой. Хильдегард придвинулась к госпоже фон Браун. Та положила руку на плечо Хильдегард. Сестра подошла к маме. Мама положила руку на ее плечо, я тоже приблизилась к маме, она опустила другую руку на мое плечо.
Широкоплечий был доволен нашим семейным представлением. Кивнув, похвалил нас:
— Красивый дети! Много красивый дети!
В кухню вошел Геральд. Он тоже хотел быть красивым ребенком и подбежал к госпоже фон Браун, чтобы завершить семейный портрет.
Но широкоплечий вдруг помрачнел. Его глаза сузились, превратились в маленькие черные щелочки. Показав на Геральда, он спросил:
— Германский? Германский?
Тут мне надо подробно все объяснить. Геральд был единственным среди нас блондином со светло-голубыми глазами и очень белой кожей. Госпожа фон Браун стала клятвенно заверять, что бедный Геральд никакой не германский, то есть не немец, а настоящий австриец, только, к сожалению, очень светлый.
До этого дня я мечтала быть светленькой и голубоглазой.
Все красивые мальчики и девочки на картинках в учебниках, в кино, на плакатах и в газетах были голубоглазыми блондинами. Теперь же я радовалась, что волосы у меня темные. Этот разговор об «австрийцах» и «германцах» я до конца не поняла. «Германский» — так называл русский солдат немцев. Это понятно. Но почему мы перестали быть немцами, я не понимала. Ведь раньше в школе нам по сто раз в день напоминали, что Провидение избрало нас, сделало немецкой расой.
Широкоплечий подошел к Геральду и рассмотрел его как следует. Так основательно, как филателист господин Бенедикт рассматривал каждую свою марку. Солдат потрогал белокурые волосы Геральда, мочки ушей, провел пальцами по бровям. Видно было, что он недоволен Геральдом.
Геральд заплакал. Госпожа фон Браун говорила и говорила, говорила без умолку, все время обращаясь к широкоплечему. Но тот ее не понимал. Только хмурился.
Кудрявый все еще стоял, прислонившись к двери. Я посмотрела на него. Он больше не улыбался. Но кивнул мне. Потом подошел к широкоплечему, стал что-то ему говорить. Мы не понимали ни слова. Ясно было одно: кудрявый защищал Геральда, пытался уговорить широкоплечего. Наконец ему это удалось. Тот перестал рассматривать Геральда. Еще раз оглядел кухню и покинул дом. Кудрявый сказал нам «до свидания» и пошел за широкоплечим.
Мы по-прежнему не двигались, ждали, пока они пройдут мимо окна и исчезнут за углом. Я побежала в салон. По улице все еще тянулся бесконечный обоз. Я увидела широкоплечего и кудрявого — они шли вдоль забора к дому Архангела. И подумала: «Твой час пробил, белокурый Ангел! Все твои банты — дерьмо! Они тебе не помогут. И кукольная коляска тоже не поможет. Широкоплечий тебя заберет, и кудрявый не станет защищать, потому что он мой друг, а не твой! Он не поможет тебе, Ангел!»
Я попрыгала по ковру, потом понеслась на кухню. Там был один Геральд. Он стоял у окна, колотил по нему кулаками и орал:
— Свиньи! Собаки! Дураки!
— А где все? — спросила я.
Геральд не ответил. Он ревел и ругался. Наверное, все пошли к папе, рассказать о русских.