Пусть старается. Не будет стараться — ее, как ненца, в интернат отправят. И будет она там по полгода жить без мамы. Без мамы — еще ладно. Так там надо на кроватях спать. А маленькие ненцы очень боятся спать на кроватях, потому что кровати высоко над землей и можно упасть. Раныне-то они никаких кроватей не видели: ведь в чумах кроватей нет. Конечно, можно было бы сделать, как ненцы привыкли, — положить ковры и на них постелить спальники. Но у нас положено, чтобы дети спали на кроватях. Во всех интернатах— на Юге и на Севере. Поэтому ненецкие дети поначалу спят очень плохо, тревожно. А иногда, когда им особенно страшно, перебираются под кровати и строят там чум из одеял. Эго ужасная первобытность и нарушение дисциплины. Воспиталки на детей сильно гневаются.
Эти дети их все время достают — не только своими чумами, но еще плоскостопием и неряшливостью. Родители не приучают их ходить в нормальной обуви — с жесткой подошвой и каблуком. И мыться тоже не приучают. Они даже не читали своим детям «Мойдодыра». (Они же не умеют читать!) У ненцев вместо «Мойдодыра» одежда мехом внутрь,
которую надевают без всякого белья, прямо на тело. Волоски из меховой одежды все время трут кожу и так ее очищают. Получается что-то вроде сухой «стирки». Такая одежда в интернатах считается ужасной дикостью и отсталостью. Там, как могут, с этим борются. Выдают маленьким ненцам белье и читают «Мойдодыра». Они еще по-русски как следует не понимают, но им уже читают. И приучают к правилам гигиены — мыться по утрам и вечерам, с мылом и мочалкой. Эти правила разработаны в лучших столичных институтах. Но от них кожа у маленьких ненцев шелушится и покрывается болячками. Зато они умудряются ходить без обуви с каблуками: скинут выданные им государственные ботинки, запрячут в дальний угол и бегают в носках. Правда, если комиссия какая нагрянет, воспиталкам достанется — что они плоскостопию потворствуют.
Отец, конечно, за прогресс. И он, когда узнал, что ненцы не умываются и носят одежду мехом на голое тело, поначалу смеялся. Но теперь он так часто к ним ездит (лекарства возит, почту (для грамотных), продукты разные и другое), что сам уже стал как ненец. Забыл про «Мойдодыра» и перестал умываться. У него даже одежда ненецкая есть. Ему в одном чуме подарили.
И когда будет время, отец найдет какого-нибудь гигиениста, самого ученого, из института, где интернаты придумали, и отвезет его в тундру. Куда- нибудь подальше, где много снега и волки бродят. И там, на пятидесятиградусном морозе, заставит умываться, чистить зубы и ходить по снегу в туфлях на каблуках.
Я обожала отцовские письма, его рассказы про тундру. Мой отец — он первопроходец. Я рисовала для него картинки. Рисовала и подписывала: это Ася, это Витя.
Мама показывала, как наклеивать марки и писать адрес. И мы шли опускать письмо в ящик. Было интересно — как все, связанное с отцом.
Потом письма стали приходить реже и сделались короче: «Жив, здоров. Привет от ненцев». А потом не приходили очень долго.
Последнее письмо мама не стала мне читать.
— Ася, принеси ручку! — она старательно переписала что-то на листочек и порвала письмо на кусочки.
— Мама, а почитать?
— Здесь нечего читать.
— Почитать про тундру.
— Эта тундра отобрала у вас отца.
В письме отец сообщал, что у него теперь новая семья, и предлагал оформить официальный развод.
Мама отказалась от алиментов и перестала о нем упоминать.
Но я все мечтала: когда-нибудь он вернется, обнимет меня и скажет:
— Ася, поедем на Север! Я покажу тебе тундру.
И я не хотела их — мамы и бабушки — женской судьбы.
Часть вторая
Люди, заключившие завет с Богом, считали радугу знаком его любви.
Но они никогда не бывали в тундре и не видели северного сияния. Северное сияние такое же многоцветное. Но радуга — символ спокойствия. Спокойствия и равновесия. Радуга тает медленно-медленно — отпускает время загадать заветное желание, дать ему раствориться в бледнеющих своих полосках. А северное сияние возникает нервной вспышкой — как проблеск внезапной надежды, случайная острая мысль о невозможной любви.
Глава 1
Когда рисуешь северное сияние, смешиваешь краски прямо на листе бумаги. Яркие — красное, синее, желтое— по черному подмалевку длинной полярной ночи.
Я думала: если приду работать в школу, буду рисовать с детьми северное сияние. Северное сияние и радугу — два состояния человеческой надежды.
Мы будем рисовать красками самые разные картинки, но радугу и северное сияние — прежде всего.
Из-за этого, из-за красок, завуч Галина Васильевна меня невзлюбила. У меня и так были серьезные недостатки — возраст (двадцать один) и красный диплом. Вполне достаточно, чтобы впасть в немилость. А тут еще краски — с сопутствующей им грязью, проливающейся водой, разложенными по всему классу работами (им же надо просохнуть).
До меня в школе рисовали исключительно карандашами. Четкими линиями, по линейке. И раскрашивали по контуру. В этом чувствовался порядок. Возможность управлять детьми. Рисунки в альбомах. Альбомы на полках. Они не делали погоды.
Никакой тебе разноцветной погоды.
От красок же пахло анархией. И завуч это учуяла — нюхом администратора, носом опытной канцелярской крысы. Ей не нравилось, что я веду рисование— никому не нужное рисование, от которого нечего ждать и к которому трудно придраться. Ей не нравилось, что родители всех классов согласились купить детям краски — когда я рассказала им про северное сияние: карандаши они забывали купить месяцами. Она полагала: это не может просто так кончиться — все эти краски и прогулы планерок. А я их прогуливала — под предлогом тяги к общешкольной чистоте. На переменах приходилось оттирать раковины в туалетах: дети мыли там руки и кисти, освобождались от меток творческого полета. Завуч делилась сердечной тревогой с председателем профсоюза: «Такие люди не держатся в школе. От них одни неприятности».
Завуч с ее крысиным инстинктом оказалась права. А жаль. Ошибись она, я бы обрадовалась. Ведь мы могли притереться. Со временем я начала бы стареть, и цвет моего диплома успели бы позабыть. А может, я бы устала и позволила себе слабость, чередуя краски с карандашами. Но этого не случилось.
Заболела учительница малышей из нулевки. И меня поставили на замену. Незадолго до каникул, до праздника Седьмого ноября — как раз тогда, когда пришло известие о том, что Женька убит.
Позвонила Таня Каткова. Не звонила тысячу лет, а тут позвонила. Сказала, погиб Женька. В Афганистане. Его привезли домой, чтобы похоронить. Приходить к старой школе.
У нас с Женькой не было никаких особенных отношений.
В третьем классе я треснула его книжкой по голове — за то, что он надо мной смеялся. Мы заполняли формуляры для школьной библиотеки. И я написала в графе «национальность» слово «еврейка».
Я написала его впервые в жизни, и мне, если честно, не очень понравилось, как оно выглядит. Но это не Женькиного ума дело. Хотя я и написала это прямо у него под носом, сидя с ним за одной партой. Он просто покатился от хохота. Упал на стол и хохотал до тех пор, пока я не треснула его книжкой.
За это он потом в меня влюбился — не сильно, а чуть-чуть. И подарил подарок на восьмое марта — маленького кукольного цыпленка на гнущихся ножках. Но это было очень давно и длилось совсем недолго — когда он, провожая меня из школы, тащил два портфеля.
Еще, я помню, Женька хорошо рисовал планы всяких сражений: кто где стоял, откуда стрелял, где прятался в засаде.