Они переезжали на новое место раз в год, Скодсборг был рекордом, там мы жили почти четыре, там у них было три возможности побега: Эресунн, Кюстбанэн и Странвайен. Там я начал жонглировать. Я работал с картошкой. Раскладывал на полу одеяла и пледы, но все равно — где-то что-то дрожало, когда я ронял картофелину на пол. Однажды он, вероятно, услышал это, потому что неожиданно оказался в дверях.
Каспер закрыл глаза, представив себе эту картину.
— В начале семидесятых настоящей бедности уже не было, но он знал, что это такое. В детстве он голодал, и продавал гвоздики, и пел на улицах, он никогда так и не смог ничего забыть, это как с теми цирковыми артистами, которые прошли через концентрационные лагеря во время войны, это никогда не проходит. Поэтому он оставил цирк, он видел для себя только один путь — хорошее образование и надежные доходы. И вот теперь он стоит в дверях. Учебники лежат на столе, я их не открывал. Он смотрит на меня. Это было больше тридцати лет назад. Он мог бы отправить меня в Херлуфсхольм, он мог бы отправить меня учеником в магазин красок, он мог бы согнуть меня в бараний рог. Но он просто стоял в дверях, совсем тихо. И тут я почувствовал, что происходит внутри него. Мы оба это почувствовали. Он понял, что иногда желание может оказаться больше человека. И что если это желание пресечь, то человек погибнет. Так что он вышел из комнаты, пятясь, ничего не говоря, и закрыл дверь совсем тихо. Мы никогда об этом не говорили. Но он больше никогда не заходил ко мне, не постучав.
Ее глаза следили за его губами. Если тебе шестьдесят пять и ты влюблен, то, наверное, это так же, как когда тебе пятнадцать. Если бы он показывал слайды и рассказывал анекдоты о Максимилиане, она бы просидела у его ног три месяца.
— За такие минуты я люблю его, — сказал он.
Ситуация была полнозвучной. Важно поставить точку в кульминационный момент. Он вышел из машины.
— А кроме этих минут, — спросила она, — что еще было?
Все-таки он ошибался, думая о влюбленности. Когда тебе шестьдесят пять, ты хочешь больше, какой-то большей целостности.
— Они пытались оторвать друг другу голову, — объяснил он. — В остальное время была Бравальская битва — нон-стоп.
Он сделал шаг, она оказалась рядом с ним.
— Как насчет прощения?
— Прошло тридцать лет. Я простил все.
Она взяла его за локоть.
— Вы простили лишь какой-то процент. Если нам удастся увеличить этот процент, то никогда не поздно обрести счастливое детство.
Он попытался вырваться, ничего не получилось, у нее была хватка, как у санитара скорой помощи.
— Это слишком болезненно, — проговорил он. — Он и я, мы оба глубоко травмированы.
— Просто вы оба драчуны. Вы дрались на протяжении сорока лет. Теперь у вас есть самое большее три недели для заключения мира.
Она вернулась назад к машине. Он последовал за ней.
— Три недели?
Она села за руль.
— Он силен, как ломовая лошадь, — сказал он.
— Я руковожу хосписом Государственной больницы. Я была свидетелем полутора тысяч процессов умирания. Осталось максимум три недели.
Она хотела закрыть дверь машины, но он не дал.
— Смерть — это не конец. Я глубоко религиозный человек. Вслед за последним вздохом наступает полнозвучная пауза. Потом сознание эксплицируется в другом физическом теле, и снова звучит музыка.
Она посмотрела ему в глаза.
— Какой толк, — заметила она, — когда я лежу одна в постели, от сознания того, что где-то на земном шаре есть младенец, которого приложили к груди и в котором живет сознание моего любовника?
Он оперся на машину. На траве незастроенного участка все еще лежал иней.
На траве незастроенного участка все еще лежал иней.
— Я люблю его, — сказал он.
— Я тоже, — сказала она.
Он наклонился к ней.
— Не может ли то обстоятельство, что мы едины в этом глубоком чувстве, стать основой для займа в размере пяти тысяч крон?
Она нашла кошелек, открыла его, дала ему две тысячекроновые купюры. Закрыла дверь, опустила стекло.
— А что там с ребенком? — спросила она. — И с рисунком?
Ее глаза были бездонными. Он мог бы поместиться в них со всей своей печалью, и там еще оставалось бы место. Он покачал головой.
— Только никаких иллюзий, — добавила она. — Вернете с процентами. Учетная ставка плюс два процента.
8
Он вошел в кабинет и положил полученные от Вивиан две тысячи перед Даффи.
— Взнос в счет аренды, — сказал он.
Сторож протянул ему письмо без марки со штампом курьерской службы. Подал нож для разрезания бумаги, лежавший на столе.
Конверт обладал каким-то трансцендентным, не подлежащим естественно-научному объяснению изяществом, свойственным письмам, к которым прилагается чек. Само письмо состояло из двух напечатанных строчек.
«Настоящим сообщаем, что Клара-Мария более не будет посещать занятия. К письму прилагается двадцать тысяч».
И никакой подписи. Чек был с гарантией банка об оплате.
Он опустился на стул. В том, что достиг дна, есть свои плюсы — дальше падать уже некуда.
Дверь открылась. Мальчик-певчий с кадильницами придерживал ее. В комнату вошел Мёрк.
— Вас высылают из страны, — сообщил он. — У вас есть восемнадцать часов для завершения всех дел. Вас посадят в мадридский самолет завтра рано утром.
Может, и нет никакого дна. Может быть, есть только вечное падение. Каспер встал. Открыл дверь. Вышел во двор.
Сорвал с себя пиджак. Рубашку. Две бригады рабочих слонялись возле скамеек рядом со складами. Несколько костюмерш, у которых уже закончился рабочий день, пили кофе за одним из столиков. Он снял ботинки и носки. Брюки. Остался лишь в трусах-боксерах с арлекинским узором. Из шелка. К шелку у него было такое же отношение, как и у Вагнера.
— Надо все отдать, — сказал он костюмершам. — Очень важно все раздать. Богатый человек в притче все раздал. И Ференц Лист. И Витгенштейн. Лонгчен Рабджам сделал это семь раз. Когда у нас ничего больше не останется, мы обретем свободу.
Он ждал. Может, он напугал Мёрка. К тому же, чтобы высылка из страны имела юридическую силу, о ней надо сообщать письменно.
Зашуршала бумага. За его спиной стоял Мёрк.
— Имя Каин вам что-нибудь говорит?
— Естественно. Библейская история.
— Йосеф Каин.
Каспер ничего не ответил.
— Вот постановление о вашей депортации, — сказал чиновник. — В вашем пиджаке лежит ваучер на такси. На нем написан номер телефона. Если вы вдруг вспомните что-нибудь. О вашей маленькой ученице.
Каспер закрыл глаза. Когда он открыл их, Мёрка не было. Кто-то накинул ему на плечи плед. Это был Даффи.
Они сидели друг против друга за столом. Каспер — завернувшись в плед, плед был длинный, словно бальное платье. Он ничего не чувствовал. Наверное, из-за холода.
Перед Даффи лежало письмо. Он, должно быть, прочел его.
— Эта ученица мне дорога, — объяснил Каспер, — они должны мне деньги, они не вернутся. У меня не осталось адреса, не осталось никаких следов.
Сторож поднял руку. В ней ничего не было. Он повернул ее. С тыльной стороны ладони тоже ничего. Он провел рукой по поверхности стола. Из столешницы возникла визитная карточка.
— Крупная карта.