Сел у барной стойки, заказал бокал вина. Прикончил его так быстро, что и сам не заметил. Потребовал добавки.
— От одного бокала проку мало, — прохрипел какой-то тип, сидевший через два стула от меня.
Я и ухом не повел. В этом заведении какая только публика не ошивалась (именно здесь я позднее познакомился с Эллисом), а уж этот бритоголовый татуированный мордоворот, сгорбившийся в облаке сизого табачного дыма, смахивал на джинна самой жуткой породы.
Он предпринял еще одну попытку:
— Ты выглядишь так, как я себя чувствую.
Он прятал зажженный конец сигареты в кулак, словно школьник, который украдкой дымит за гаражом. Фаланги его пальцев были разукрашены старомодной татуировкой. На одной руке читалось слово «Love»; нетрудно было догадаться, что на другой — «Hate».
Он пялился на меня из-за дымовой завесы. Я был далек от мысли, что мне предложат загадать три желания, однако уловил в его взгляде сочувствие. Сам не знаю почему, но я выпалил:
— Жена ушла к другому.
Он выпрямился и помахал рукой, рассеивая облако табачного дыма, чтобы разглядеть меня получше.
— Ну дела! — воскликнул он. — Ну дела!
Странная реплика, подумал я. Такое каждый день случается со множеством мужчин. Я отхлебнул вина.
— Та же история! — сказал он. — Давно?
— Около часа назад.
— Опупеть! — Он хохотнул. — Ну надо же!
Он отвернулся, окинул взором бар и запыхтел сигаретой, все еще покачивая головой.
Особой охоты поддерживать разговор не было, но я счел, что обязан спросить:
— А у тебя когда?
Он снова развернулся ко мне. Теперь, когда он смотрел на меня неотрывно, глаза его казались печальными. Под нижними веками свисали огромные мешки, с мошну скареды каждый.
— Так я ж о том и толкую. Около часа назад.
Честно говоря, сперва я заподозрил, что он ломает комедию. Потом решил, что вряд ли. Мы поболтали немного, не углубляясь в детали, и пришли к выводу, что наши супруги (супружницы?) бросили нас едва ли не минута в минуту.
Он протянул кожистую руку:
— Иэн. Хотя все кличут меня Штын, потому что от меня штынит всякими химикатами. Я художник.
К своему стыду, я поначалу решил, что он из тех, кто размалевывает всякими там цветочками стены ваших прихожих и лестничных площадок. Лишь много позже я понял, как ошибался. Поскольку изливать друг другу душу мы явно не собирались, он, в свою очередь, спросил, чем зарабатываю на жизнь я.
— Руковожу молодежной организацией. Ну, чем-то вроде.
— И что это за контора?
— Она называется НАЗПМ. Национальная ассоциация защиты прав молодежи.
— И что это за контора?
— Зонтичная структура. Я представляю ряд организаций в правительстве и официальных органах ну и все такое.
— А точнее?
— Мы лоббируем изменения, выражаем протесты, входим в состав финансовых комитетов. Понимаешь?
— Не-а, не врубаюсь.
Внезапно я понял, что с работой у меня та же беда, что и с браком.
— М-да, никто не врубается. Вот почему я опасаюсь новых знакомств: одни попытки объяснить, чем же я занимаюсь, уже изводят.
Штын погрозил барменше — веснушчатой рыжухе с глазами-пуговками — желтым от никотина пальцем:
— Сколько я тебе говорил, что нельзя оставлять человека с пустым бокалом?
— Я тут сёдня первый день, — сказала барменша, наливая мне вина в чистый бокал. Австралийка, как и весь персонал нынешних лондонских забегаловок. Без вариантов. — Так что ты обломался.
— Да уж. Зато тебе обломилось, — сказал Штын. — Налей-ка и себе.
— Налей-ка и себе.
Пока мы болтали, старательно обходя щекотливую тему своих матримониальных катастроф, я обратил внимание еще на одного посетителя, сидевшего у барной стойки; он вбивал в мобильник сообщение и, как мне показалось, прислушивался к нашему разговору. Это был необычайно миловидный азиат — под стать тем молодчикам, чьи холеные тела можно увидеть в унылых глянцевых журналах, где на целый разворот рекламы приходится одна крошечная статейка. Он стучал по клавиатуре все более сердито.
Тем временем Штын подсел ко мне поближе.
— Так в чем же премудрость? — серьезно спросил он. — Как быть?
— Ты насчет женщин? Шутишь, что ли? Откуда ж мне знать.
— С парнями попробуйте, — встрял азиат, не отрывая глаз от экрана.
Мы синхронно повернулись к нему.
— Что ж, — холодно сказал Штын, — тоже выход.
— Правда, меня только что бросили. — Он приподнял телефон. — Эсэмэской, представляете? Какое пренебрежение!
Штын выхватил у него аппарат и прочитал текст.
— Ну надо же! — Он снова погрозил австралийской барменше своим позолоченным пальцем. — Налей и этому. Похоже, у нас тут образовался клуб.
— Блеск. А я могу вступить? — спросила она.
— Черта с два. Зато можешь угоститься еще.
Так возник «Сумрачный клуб». Странное дело, но, как только к беседе присоединился Даймонд Джез, каждый из нас вдруг с облегчением почувствовал, что он вовсе не пуп земли. Словно опьянев от духа товарищества, мы принялись выставлять напоказ свои раны. Когда-то я видел подобное в больнице, где лежал с аппендицитом. Мужчины в палате, позабыв о конкурентной борьбе, сделались по-матерински ласковыми и отзывчивыми; каждый сердечно желал остальным поскорее выздороветь. Вот так и мы. Я, сам себе удивляясь, со всеми подробностями рассказывал о Фэй и о том, как много она для меня значит. Штын заплетающимся языком пел дифирамбы Люси и в конце концов даже пустил слезу; впрочем, к тому времени мы уже изрядно наклюкались и ничего зазорного в этом не увидели. А красавчик Даймонд Джез (он, кстати, действительно работал фотомоделью) поведал нам, что он, как бисексуал, может со знанием дела судить о том, чем уход любимой женщины отличается от ухода любимого мужчины, — по его словам, решительно ничем.
Это все равно что падать в пропасть — катишься вниз день за днем, пока не зацепишься за какой-нибудь уступ. Потом валяешься там в темноте, но наконец, с трудом поднявшись на ноги, нащупываешь высеченные в камне ступеньки. И хотя на сердце слишком тяжко, чтобы пуститься в путь, ты все равно ползешь и ползешь вверх по этим ступенькам, зная, что им несть числа.
Помню, пока я изрекал эту напыщенную тираду — ну или бубнил что-то похожее, — австралийская барменша все понукала нас, торопясь домой. Прочие посетители давно разошлись, а она закрыла дверь и наводила вокруг нас порядок. Так или иначе, я закончил свою речь и обнаружил, что Штын и Джез уставились на меня, сверкая глазами, аки зарницами. То ли я их так впечатлил, то ли просто утомил, но оба как-то притихли.
Штын всхлипнул и коршуном вцепился одной рукой в мое плечо, второй — в плечо Джеза.
— Все п'тем, м'жики, — прохрипел он, запинаясь. — П'тушта мы теперь бум падать, дружась друг друга.
Так оно и вышло. Мы и правда держимся друг друга уже больше двух лет — встречаемся как штык раз в две недели. Вот это, я понимаю, верность! Клуб для нас значит то же, что значили группы поддержки для феминисток 80-х, обмундированных в смешные джинсовые комбезы. Только мы, само собой, никогда его так не называли. Наша повестка дня — выпить, пожрать и поржать, да так, чтоб аж сопли веером. Что ни говори, а для каждого из нас троих это прямо-таки бальзам на душу.