— Да, — ответил Антуан, — кстати, вы не ходили в мэрию? Я почту привез; там вам письмо…
Они несли кровати через город, опять наполнившийся туманом, как курениями — храм незнакомых богов; Стефан постоянно уставал, но Антуан ни разу не сказал ничего против; останавливались, отдыхали, под деревянными настилами-тротуарами чавкала вода — днем прошел дождь; странный это был город, его начало и конец земли: нет дорог, но уже есть фонари, стилизованные под старину, под Вену; нет порта, но есть маяк, который говорит, что он был; и дети — их привезли с собой, но они будто родились здесь — всё знают о море и видят во сне корабли…
— У вас с Гилти любовь? — не выдержал Стефан; кровать была тяжеленная, а над левым глазом зависала ножка с клеймом — крошечный маяк — сделано в Гель-Грине… Антуан улыбнулся — будто смешное место в фильме; крупнее Стефана на жизнь, как все в этом городе. — Что смешного?
— Не представляю человека, влюбленного в Гилти; я её знаю с пяти лет; мы с Расмусом же учились вместе, и я к ним часто приезжал на дни рождения и Рождество; она вечно мне под одеяло подбрасывала что-нибудь — фольгу или кактус; называла это — «постель с начинкой»; или в рождественский пудинг запекала фамильную драгоценность; все с ног собьются, полицию вызовут; а потом за столом кто-нибудь подавится сапфиром… — у Стефана словно в сердце открыли форточку, запустили свежесть; и он засмеялся, представив Гилти маленькой — совсем крошечной, прозрачной, в каких-нибудь пестрых гольфах, бантах; промелькнула — и думай: солнечный луч или показалось… — Она мне как сестра; как и Расмус — брат.
— А почему он её боится? — спросил Стефан; Антуан посмотрел на него удивленно; «католическая школа, — подумал юноша, — как это странно — узнавать, как жили другие; словно пролистывать незнакомые книги на полках».
— Боится? пожалуй, да; в свое время Гилти прибавила седины бабушке и деду; они с Расмусом без родителей росли; те погибли; умерли в один день; я их уже не застал; однажды, еще в школе, она сбежала с каким-то парнем, хиппи, по фамилии Рафаэль, и ни слуху ни духу о ней не было целых два года; только однажды позвонила ночью бабушке — я живая; и всё… — Антуан смотрел на море и словно искал там огонек — будто шел домой или ждал; а Стефан боялся дышать; смерть Капельки настигла его; он понял наконец, что она умерла; её нет и не будет больше, такой живой, такой светлой и сладкой, как теплые нектарины — нагрелись на солнечном прилавке… — Расмус вытащил её из какого-то городишки — она там официанткой работала, прислала открытку на Пасху; с тех пор за ней приглядывает, она называет его «иезуитом» — ну да, не самая красивая обязанность на свете… Пойдем, Стефан, мне тоже еще в мэрию нужно…
Они затащили кровати в дом; Свет и Цвет сидели на полу и играли в Ватерлоо; «Здравствуйте, дядя Антуан», вспомнили; Антуан их обнял, будто знал с рождения, они не сопротивлялись; все игрушки сгребли с пола на большую кровать; для Цвета кровать поставили у окна: просыпаясь, он сразу смотрел погоду — что надевать, во что играть; а кровать Света — возле стола; он по-прежнему видел страшные сны, о чем — не рассказывал; корабли, думал сам Стефан; на столе рядом — книга, стакан сока, оранжевый ночник; иногда Свет будил Стефана, тот брал его на руки и ходил по комнате, рассказывая глупости — про Солнечную систему, строение уха, «Тайный меридиан» Перес-Реверте. В вагончике стало совсем тесно — не повернуться, в проходах между кроватями — солдатики и книги; «пап, мы сами застелем»; «самостоятельные», — сказал Антуан, когда они шли к мэрии; «о, я вообще не знаю, как и чем они живут», — рассеянно ответил Стефан; Антуан молча закурил, и Стефан поправился: «но это не значит, что я ими не интересуюсь, просто…» «просто ты еще сам растешь»; Стефан испугался, что убежит сейчас, прямо в море; утопится от упреков; но Антуан добавил: «но ты хороший отец; ты не боишься, что они станут необыкновенными»…
Так они вошли в мэрию — задумчивые, будто ругались; «привет, Стефан, Антуан» «привет, ребята» «Антуан, вот, передашь нашей маме»; над столом с бумагами Лютеции висел плетеный из тростника абажур; под ним Жан-Жюль читает журнал; на батарею задрали ноги Анри-Поль и Расмус, дымя трубками, как два старинных парохода на Миссисипи; «Дон» и «Магдалена»; пахло их табаком, горелой бумагой суперлегких Жан-Жюля и чаем с бергамотом; Стефан выпивал его порой столько над ноутбуком, что казалось, это и есть запах Гель-Грина — зеленый с черным бархат.
В вагончике стало совсем тесно — не повернуться, в проходах между кроватями — солдатики и книги; «пап, мы сами застелем»; «самостоятельные», — сказал Антуан, когда они шли к мэрии; «о, я вообще не знаю, как и чем они живут», — рассеянно ответил Стефан; Антуан молча закурил, и Стефан поправился: «но это не значит, что я ими не интересуюсь, просто…» «просто ты еще сам растешь»; Стефан испугался, что убежит сейчас, прямо в море; утопится от упреков; но Антуан добавил: «но ты хороший отец; ты не боишься, что они станут необыкновенными»…
Так они вошли в мэрию — задумчивые, будто ругались; «привет, Стефан, Антуан» «привет, ребята» «Антуан, вот, передашь нашей маме»; над столом с бумагами Лютеции висел плетеный из тростника абажур; под ним Жан-Жюль читает журнал; на батарею задрали ноги Анри-Поль и Расмус, дымя трубками, как два старинных парохода на Миссисипи; «Дон» и «Магдалена»; пахло их табаком, горелой бумагой суперлегких Жан-Жюля и чаем с бергамотом; Стефан выпивал его порой столько над ноутбуком, что казалось, это и есть запах Гель-Грина — зеленый с черным бархат. Стефан подумал — они — большая семья, братья и сестра; в джинсах, в черных свитерах, кроме Анри-Поля — цвета красного вина: вишневый, малиновый, бордовый; носки его не разочаровали — в шотландскую клетку. «Чаю?» — спросила Лютеция; а Стефан уже понял: что-то случилось; журнал, который читал Жан-Жюль, «Монд» с его первой статьей, про план города, — вверх ногами.
— Ну, что не так? — нахорохорился он, как петух.
— Объясни, как за одну ночь ты перетасовал весь город? Ты вообще понимаешь, что ты сделал? Это же не увольнение и не избиение… это… уму невообразимо… Почему вокзал на востоке? он же по плану — у порта, — и Жан-Жюль открыл разворот, показал сигаретой. — Ты что нам карты путаешь? Чай, не в покер играем…
— А я говорю — хорошо, — снял носки с батареи Расмус, и Стефан подумал — жаркая тут была за меня битва, — отличный план — автономная портовая ветка; мы же не на острове живем, а на материке, и планируется, что по железной дороге пассажиров и грузов будет двигаться не меньше; и еще мне надоело отвечать за половину построек в этом городе, относящихся якобы к порту.
— На меня проблемы свои сваливаешь, долговязый, — начал было вставать Жан-Жюль, Анри-Поль перебил:
— Заткнитесь; Стефан ошибся, но, слава богу, всё еще на такой стадии, что решать Лютеции. Всё равно город только на бумаге — и в «Монд» в том числе; не бойся их, Стефан, пока еще ничего не существует. Просто план утвержден на высших инстанциях, и, знаешь, неожиданно, что вдруг половина города…
У Стефана подогнулись ноги, он ухватился за спинку стула.
— Простите, — сдавленно сказал он. — Я объясню… — что я скажу, промелькнуло в голове вместе со всеми кадрами из жизни, будто летел с одиннадцатого этажа, что это мне сказал Свет? Шестилетний мальчик играет в город, как в Лего? Это у него месть такая… а я тоже… хорош… это всё от недосыпа…
— Исправить, замеры… Честно, это пять дней работы — всего лишь, не волнуйся, и то с перерывами на еду, сон и разглядывание журналов, — и она улыбнулась Стефану как ангел Боттичелли; хотя он испортил ей жизнь.
— Ну и всё, налейте ему чаю, — и он сел, не веря своему счастью; Жан-Жюль смотрел как на выигравшего в казино миллион после почти полного разорения; отвернулся; «когда рядом брат, Жан-Жюль не прощает несовершенства; и тем более когда прощает его брат»; а Антуан протянул конверт с сине-красной каймой, миллионом марок, коллекционируй — это было от мамы; Стефан развернул: «здравствуй, мой милый сын; у нас всё по-прежнему, Эдвард вернулся домой; расходится с женой; очень скучаем по детям; Свету и Цвету; отец порой даже плачет; как они — напиши; Свету скоро в школу— позаботься об этом, пожалуйста… смотрели американский репортаж, записали на видео; и все знакомые говорят, что ты очень изменился; я знала, что у тебя всё получится… я очень горжусь тобой — тем, что ты сделал сам…»; он поднял глаза: все что-то читали, пили чай, бродили, разговаривали, словно чей-то день рождения, семейный, тихий; Расмус смотрел поверх книги на Лютецию — Антуан привез ей целую кипу «Вестников архитектуры» и ELLE; «она для него — как темная ночная бабочка, влетевшая в светлую комнату смелого человека — в сердце; он не знает, что делать, — убить или налить молока — ночные бабочки похожи на горгулий с Собора Парижской Богоматери: страшные и черные, гипнотизирующие тем, что видели за века…» — а «я горжусь тобой — тем, что ты сделал сам», — без семьи ван Марвесов за спиной, росло словно крылья; а потом увидел, что Анри-Поль смотрит на него; трубка из красного дерева, темно-бордовые вельветовые брюки; и кивком предлагает сесть рядом.